Чтение 26–й страницы книги ~Чародей звездолета "Агуди"~

Пленный поднял голову, половину лица закрывает темный кровоподтек, ответил злым сорванным голосом:

– Аллах велик, все в его руке. Я, Ахмед Закир-бек, командир отделения, мы здесь держали оборону. Аллах все видит, как мы держались, он примет своих верных воинов в свой сад. А теперь стреляй, свинья! Все равно твоя Россия будет у нас сосать…

Короткая очередь отшвырнула его к стене. Он еще сползал по стене, а боец остервенело бил его ногами в голову, пока не размозжил, как тыкву.

Новодворский ахнул:

– Какое варварство! Так с военнопленным!

Громов удивился:

– Откуда военнопленные? Разве Россия с кем-то воюет?

– Ну даже просто с арестованными, – сказал Новодворский гневно. – Даже с подозреваемым! Ведь пока не доказана вина, человек невиновен! Где его адвокаты?

Громов хмыкнул:

– Если просто арестованные, тогда это не ко мне.

Сигуранцев кивнул:

– Да, это больше ко мне. Хотя, может быть, больше к Босенко.

Босенко за происходящим на экране наблюдал с холодным равнодушием, пожал плечами:

– Вина уже в том, что такое сказал про Россию. А то, что стрелял в наших солдат, что подбил бэтээр, – меньшее зло. Полагаю, что пора начинать отстреливать и остальных… Вы понимаете, о ком я говорю?

Новодворский проглотил реплику, но взгляд, который бросил на Босенко, не предвещал ничего хорошего. «Дай только сесть в президентское кресло, – говорил его взгляд, – в тот же день штатовские коммандос наденут на тебя наручники».

Уже на всех трех экранах сменялись кадры, снятые камерами высокого разрешения. В район боев, так упорно называли нашу операцию, корреспондентов еще не допускают, хотя, по словам Карашахина, смишники набежали и размахивают заявками под окнами канцелярии. Крупнейшие агентства еще не успели прислать запросы на посещение Рязанской области, но вот-вот от них поступят, да не просто запросы, смишники наглеют с каждым днем, у них просьбы давно превратились в требования, Карашахин время от времени исчезал из кабинета, принимал гонцов от телестудий, обещал подумать, посоветоваться, ведь если кто-то из корреспондентов погибнет, попав во время маневров под танк, то винить будут русские войска, а не самого корреспондента, так что лучше погодить, чтобы отправить представителей прессы под охраной и с сопровождением.

Громов, Сигуранцев и Босенко и раньше держались обособленной группкой, теперь дистанция между ними и остальными удвоилась, однако разрослась группа: Павлов, Шандырин, Забайкалец, к ним присоединился робкий Каганов, затем Убийло, а Башмет вовсю старался дистанцироваться от тающей группировки Новодворского.

Каждые сорок минут на мой стол опускалась папка с одним-единственным листком. Карашахин отходил почти что на цыпочках, разговоров и расспросов избегал, исчезал из кабинета, как тень отца Гамлета.

На листке сменялись только цифры, а графы оставались те же: количество убитых, раненых, стычек. Танки Громова утюжили развалины, вертолеты зависали над каждым подозрительным местом, по линю стремительно соскальзывали парни в бронежилетах, быстрые и ловкие, ничуть кобызам не уступают, но сердце мое сжималось в горечи: у нас такие только элитные войска, их капля в сером море портяночников, а кобызы все – элита…

Совещание закончилось, но министры по одному и по двое снова возвращались, у всех находились вопросы, Босенко исчез, на него ляжет основная нагрузка после того, какГромов выведет танки, а Сигуранцев уберет элитные части спецназа ГРУ, Громов и Сигуранцев тоже исчезали, но возвращались, будто не решались оставить меня одного вовраждебном окружении без поддержки.

Может, сказал внутренний голос, это все-таки ошибка, вдруг не надо так дико, варварски, пещерно? Ведь мы – один человеческий род, без разделения на русских, кобызов, украинцев. Даже без разделения на белых, черных, желтых и краснокожих. Ведь все – один вид, вид человека… ну не будет русских, будут кобызы. Человечество, возможно, только выиграет. Кобызы с их неистовой энергией быстрее выйдут в космос, колонизируют все планеты, ринутся в звездное пространство, заселят Галактику…

Я помотал головой, кровь от слишком быстрого для меня движения прилила в мозг с силой ударной волны. Вспыхнула боль, в глазах покраснело от прилива, но вместе с тем пришла и злая мысль, что та эволюция, о которой я подумал, давно закончилась. На беговую дорожку вышли уже не отдельные люди, не племена и нации, а соцсистемы. Если уступим кобызам, то признаем себя слабее, а если вот так танками, вертолетами, огнем из тысячи крупнокалиберных пулеметов по всему, что имеет наглость явиться к нам и еще поднимать хвост, – докажем, что у нас есть еще искра жизни, что будем драться за существование, за русскость, за то зерно, что однажды выкристаллизовало из огромного славянского мира яростную и стойкую Московскую Русь.

Проще говоря, если вот сейчас доведем до конца эту операцию, то докажем самим себе право на существование. В эволюции право доказывается только одним способом – выживает сильнейший. На том и стоит эволюция, чтобы выживал сильнейший. Если кобызы лучше нас, то пусть докажут, пусть сметут Россию, как планировали! Мы не случайно одна из самых крупных наций, а эта огромная территория не сама упала в карман: все земли на планете много раз отвоевывали друг у друга, и каждый имеет тот клочок, который может удерживать силой. Мы завоевали одну шестую часть суши потому, что у нас на это хватило силы и отваги. Кобызы сумели завоевать за всю свою пятитысячелетнюю историю жалкий клок, да и тот постоянно отдавали разным народам. Что сохранились как народ – не довод. Венграм доставалось не меньше, пять раз меняли родину под натиском врагов, но в конце концов прибыли в Европу и создали свое государство. Кобызы – нет, не сумели. Так что нечего заикаться про их лучшую выживаемость. Любой вид стремится захватить как можно больший ареал обитания, этим он доказывает свою выживаемость. Русские – доказали. Никто нам не помогал и земли добровольно не уступал. А теперь пусть докажут кобызы…

Стало тише и словно повеяло морозным ветерком. Я поднял от бумаг голову, в кабинет входил Сигуранцев, как всегда, штыкообразный, с короткой стрижкой, холодно поблескивающими очками, подтянутый, как граф Аракчеев.

– Последние очаги, – доложил он. Холодно посмотрел на притихших министров. – Около сорока тайников оказалось в южной части. Есть с подземными ходами на километры, это дает им возможность заходить нашим войскам с тыла.

– Это не горы, – сказал я недобро. – Взрывать все к такой матери!

Он скупо усмехнулся:

– Так и делается. Сперва пару гранат в яму, потом спускаются первые, снова гранаты в темноту… А потом на глубине взрывают, обрушивая весь свод. Если кто из боевиковостанется жив, пусть попробует выкопаться своими силами.

Министры слушали с жадностью, новости из первых рук, Новодворский неодобрительно покачивал головой. Я чувствовал, с какой скоростью работает нанокомпьютер в его голове, с какой легкостью перелопачивает терабайты информации, ситуация изменилась резко, это катастрофа для слабых игроков, и счастье для сильных, что в одно мгновение могут получить то, к чему шли долгие годы.

– Когда можно выбирать из двух зол, – сказал я, – это уже демократия. Мы выбрали. Ладно, я выбрал! Но из двух зол. Каких – знаете. Как сказал один мудрец, правильный путь один – свой! Мы им пойдем.

Новодворский поинтересовался чересчур мягким голосом:

– Значит ли это отрицание общечеловеческих ценностей?

– Я застал время, – сказал я, – когда еще были мусульмане… Вернее, отголоски общности. Не поняли? Как вы застали другую общность: «советские люди». Когда ангелы смерти подходят к разверзшейся могиле и спрашивают грозно: кто ты, а умерший должен ответить: я – мусульманин. Понимаете? Не было турков, сирийцев, арабов: были мусульмане. Первым осмелился назваться турком Ататюрк с его революционной партией, недаром его так приветствовал Ленин. Теперь же есть и турки, и ливийцы, и египтяне, и палестинцы, все они помнят о своих интересах. Что не мешает им оставаться мусульманами. Точно так же мы останемся европейцами… или азиатами, это неважно, хотя прежде всего будем думать о России, а о человечестве… во вторую очередь.

Заседание правительства, довольно сумбурное, продолжалось до обеда. Никто не решился удалиться в кремлевскую столовую, тихие официантки приносили подносы с чашками чая, кофе, молоком, сливками и даже кефиром, раскладывали на широких блюдах множество бутербродов с черной и красной икрой, бужениной, шейкой, ветчиной.

Громов жевал, стоя прямо перед экраном, в одной руке гигантская чашка с дымящимся чаем, черным как деготь, в другой бутерброд из разрезанной вдоль французской булки с толстыми ломтями ветчины.

Сигуранцев поглядывал на экран часто, но я видел, как он бросает цепкие взгляды на лица министров, что-то анализирует, однако в глазах льдинки не тают, только на лице иногда появляется сочувствие, когда смотрит в мою сторону…

Громов мрачнел все больше, зло косился на Сигуранцева и на министров. Среди людей Сигуранцева тоже потери, но намного меньше громовских, сверхмощные танки и бронетранспортеры оказались идеальными мишенями в этой быстро меняющейся войне. Это словно стрелять по боевым слонам Ганнибала.

Танковая лавина катилась по селам кобызов и после полудня, а когда был разрушен последний дом, Громов схватился за голову и едва не закричал, как зверь. От соленого маршальского мата потемнели кремлевские люстры. Почти четверть танков горели, подорванные на фугасах, подбитые ракетами, даже подожженные коктейлями Молотова. Среди бронетранспортеров подбитых машин еще больше, сбито шесть вертолетов и один транспортный самолет.

Новодворский собрал вокруг себя сторонников, я слышал его быстрый захлебывающийся голос, он понижал его всякий раз, когда полагал, что я начинаю прислушиваться. Острая ситуация, ясно же, что кобызы готовились к повторению косовского варианта, уже нельзя объявить, что русские агрессоры напали на крохотный мирный народ, однако умный политик сумеет воспользоваться комбинацией из неожиданно выпавших карт, неважно, какая на них масть…

Карашахин теперь постоянно передавал мне важнейшие из откликов, отбирал безошибочно самые нужные, Сигуранцев наблюдал одобрительно, заметил почти теплым голосом:

– Вы прекрасно знаете свое дело, Всеволод Лагунович! Хотел бы я свое знать так же.

– Ну не скажите, – ответил Карашахин, – у меня проколов хватает…

– Не поверю. Мне кажется, вы никогда не ошибаетесь. И все у вас получается так легко и просто.

Карашахин мягко улыбнулся:

– Не совсем это и легко… Если я ошибаюсь, то я дебил, если ошибается президент, что ж, он тоже человек… Когда что-то делаю без приказа, то я умничаю, если президент без предупреждения меняет планы – он гибкий и мгновенно реагирующий на события, если я делаю все тщательно, то я – черепаха, если президент – то он вникает в тонкости, если я сделаю что-то необыкновенное – никто не заметит, если совершу крохотнейшую ошибку – об этом по всей Москве и Нью-Йорку в лапти звонят!

Раздался гулкий возглас Шандырина, мы обернулись, на большом экране оператор приближался к огромной горе из автоматов, винтовок, пистолетов и даже гранатометов. Оператор обошел ее вокруг, затем отодвинулся, давая возможность увидеть надвигающийся танк. Собранное в кучу оружие начало исчезать под гусеницами, слышался частый сухой треск.

– Это только одна из куч собранного оружия, – донесся возбужденный голос. – Там дальше сейчас набрасывают еще одну!.. Господи, откуда?.. Посмотрите!

Из полуразрушенного сарая выкатили легкую пушку, похоже, противотанковую. Я даже не думал, что они еще существуют, по танкам вроде бы бьют из чуть ли не карманных реактивных установок, что сшибают даже башни. А еще танки легко истребляют с вертолетов, которых, к счастью, у кобызов не оказалось.

К счастью, подумал я угрюмо, взгляд не отрывался от пушки. Если уж пушку как-то сумели завезти или собрать на месте, то и вертолеты могли бы украсть или купить…

Министры возбужденно переговаривались, на экране некоторое время мелькали пятна, сменялись то сапоги крупным планом, то куски вертолетной брони, явно съемка не прекращалась ни на миг, затем пошли снимки не то с вертолета, не то вовсе из кабины самолета. Похоже, в самом деле из самолета, изображение нечеткое, такое бывает толькопри очень сильном увеличении.

Далеко внизу под крылом крупное село, множество разрушенных авиабомбами домов, улицы перегораживают баррикады из мешков с песком. Почти за всеми по двое-трое мужчин с автоматами. Над баррикадами плещутся по ветру флажки, я с трудом уловил на одном знакомый знак полумесяца.

Сигуранцев заговорил с облегчением:

– Вылезли из бункеров!.. Теперь будет проще.

Громов предостерег:

– Наверняка не все.

– Все равно будет проще, – подтвердил Сигуранцев и добавил уже для меня: – Это их последний укрепленный пункт!

– Надеюсь, – сказал я, – вы пошлете туда не солдат с примкнутыми штыками?.. Танк такую баррикаду разнесет с одного выстрела.

– Да, – согласился Громов. – Если, конечно, его самого не успеют раньше из противотанковой ракетницы… таких героев обычно снимают с помощью снайперов.

Сигуранцев буркнул:

– Разумно, однако это очень замедляет продвижение и полную зачистку. А надо успеть как можно скорее.

Громов огрызнулся:

– Сам знаю! Но и терять своих ребят, когда можно пройти почти без потерь?

Я угрюмо молчал. Армейские снайперы прицельно бьют на три километра, кобызы в этом случае всего лишь мишени, но только в том случае, если остаются на виду. Однако могут таиться до тех пор, пока не услышат близкий рокот танковых моторов, а там нужно всего лишь две секунды, чтобы привстать и нажать спусковую скобу на портативной противотанковой установке.

Часть третья

Глава 1

В дальнем углу кабинета собрались Шандырин, Убийло и Башмет, сблизили головы, переговаривались негромко и таинственно, будто брутовцы перед наступлением мартовских ид. Я уж думал, перемывают мне кости, что было бы только естественно, но услышал несколько раз повторяемое имя Марка Зальцберга, возглавившего в США движение против политкорректности, вздохнул с облегчением: хоть эти на какое-то время забыли, что Россия не должна жить проблемами одних кобызов!

Каганов тоже слышал краем уха, морщился, ерзал в слишком просторном для него кресле, наконец бросил с отвращением:

– Это фашизм!.. Фашизм поднимает голову и в США!

Шандырин оторвал взгляд от стола, глаза вроде бы с трудом отыскали крохотного министра финансов в глубине кресла, он бросил ленивым голосом довольного барина:

– Да бросьте вы, батенька. Мы же видим, кто под эти крики укрепляет позиции по всему миру.

Каганов задохнулся от возмущения, побледнел, хватал ртом воздух, все не мог найти ядовитый ответ, взглянул, как утопающий, на Убийло, тот посмотрел несколько беспомощно, поколебался, а когда заговорил, голос был колеблющийся, как слабое пламя на холодном ветру, словно при каждом слове пытался извиниться, виновато развести руками, мол, пошутил, отступить:

– Многое зависит от того, кто говорит…

– Что вы имеете в виду?

Убийло снова запожимал плечами, всем лицом и телодвижениями изобразил крайнюю степень смущения, мол, вопрос чересчур деликатный:

– Все видят, что против фашизма выступают только евреи… И создается мнение, хоть и не высказывается вслух, что это только евреям и надо. Чисто еврейская проблема: фашисты против евреев, евреи против фашистов, а нам, мол, неча в их свару лезть, а то привыкли загребать жар чужими руками…

Каганов вспыхнул.

– Да что вы говорите? Это Беляков и Петров – евреи?

– Евреи, – ответил Убийло живо. – Или матери у них еврейки. Пусть даже не сами евреи, но работают на евреев, как шабес-гои. И получают у них зарплату, премии, награды… Нет-нет, это не я говорю, это я вам только повторяю… что вы и сами слыхали не раз! Я просто указал, что ваш возмущенный крик – риторический… если можно так сказать, крик. Обращен в пустоту, ответ на него очевиден. Дело в том… если хотите, беда, что другие народы ничего страшного в приходе фашизма не видят. Наоборот, бравые и чистые ребята наведут порядок, выметут преступность, наркоманию, казнокрадство и взяточничество… Уже все знают, что только фашисты вывели Германию из жесточайшего кризиса и сделали ее самой богатой и процветающей страной Европы!

Шандырин прислушивался к их разговору, вставил с удовольствием:

– Да, тогда раздавленная Германия была на таком дне, что нынешнее состояние России – рай! Эти ребята сумели, сумели…

Убийло кивнул в его сторону:

– Видите?

Шандырин сказал чересчур серьезным голосом:

– Да, юсовцев нельзя давить, нельзя… А то после юсовцев – евреи, ведь на планете еще их мировая империя… Игорь Самойлович, неужели этого опасаетесь? А мне кажется,евреи от издыхания этой жирной свиньи только выиграют. Не те, правда, что там в Юсе тоже стали жирнющими свиньями, хоть и считают себя евреями, а именно народ ученых,мыслителей, борцов, революционеров, изобретателей, создателей! Ведь профессор Марк Зальцберг, который громче всех выступает в Юсе, чтобы ее уничтожить и заменить чем-то более приличным, тоже не совсем… э-э… фашыст?

А Башмет ехидно добавил:

– Не хотите стать на сторону Макашева, у него ж арийский профиль, станьте на сторону Марка Зальцберга.

Каганов затравленно огрызнулся:

– Зальцберг тоже может ошибаться.

Шандырин картинно удивился:

– Еврей? Ошибаться? От еврея ли такое слышу? Дорогой Игорь Самойлович, вы не переодетый фашыст?.. Надо вас показать нашему премьеру, он сразу ваше фашыстское нутро увидит! Такое сказать о сородичах! Ладно-ладно, шутим. Ваша драчливость понятна: пуганая ворона и в кустах боится. Но желание всех культурных стран поставить США на место понятно: образованный человек не хочет, чтобы им командовал грузчик, а США – это тупой грузчик с крылатыми ракетами и обвешанный атомными бомбами. Так к кому ближе евреи: к образованному или к дебилу с атомной дубиной?

Каганов вздохнул.

– Эх, дорогой Иван Иванович, давно уже нет такой нации, как евреи. И даже национальности.

– А что, теперь это организация?

– Скорее, специальность. Или даже профессия. Как геологи, к примеру, или пожарные. Они отличаются от других одеждой, у них и шуточки свои, и праздник свой, но в каждой стране работают на тот народ, среди которого живут. Зальцберга хоть и понимают, выродком не считают, умные же люди, но уже не могут отказаться от всего того, что предлагает тот гниющий мир: жрать так, что не пролезаешь в двери, трахаться со всем, что шевелится и не шевелится, расслабляться, балдеть, оттягиваться, свинеть, оскотиниваться… Увы, это так, а вот курды – это курды! Во всех странах курды везде говорят на своем языке, молятся своим богам, всем стараются навязать ислам, если надо, то и оружием.

Шандырин вздохнул, лицо помрачнело, сказал невесело:

– Да, евреи тоже начинают свинеть… Или освиневать, как правильно?

– Вам виднее, – буркнул Каганов. – Сало трескаете?

– Так я ж и не клялся в кошерстве. А вы не трескаете?

– Я потребляю умеренно, – отпарировал Каганов. – А когда умеренно, то вроде бы и не сало. Или если в гостях, тоже не считается.

Рабочий день давно закончился, но никто не уходил. Мы часто с пафосом называем какие-то дни историческими, решающими, переломными, но сами знаем, что грош цена такимпереломам, а наши «исторические решения» забудутся на другой день. Про сегодняшний день никто ничего не говорил пафосного, но всяк чувствовал: Россия сейчас в ладони Творца, он придирчиво рассматривает ее раскукоживающуюся душу – бросить ли в небытие, куда уже побросал гиксосов и ацтеков, или же подкинуть вверх, пусть попытается расправить заново отрастающие крылья?

А не сможет расправить, убьется о камни, ну и хрен с нею, у нее был шанс. Сама не воспользовалась, дура.

Я попытался подняться из-за стола, ноги не держат, я сделал вид, что передумал, всего лишь размышляю, но мышцы перехватил резкий спазм уже не в желудке, а по всей брюшине. Ледяная глыба, что разрастается там, заставила онеметь и соседние мышцы, передавила кровеносные сосуды, истончила сухожилия.

В черепе стучала отчаянная мысль, что я виноват, надо было еще раньше, ведь эти потери сейчас, когда мы ударили так внезапно и когда кобызы еще не закрепились, как говорят военные, на захваченном плацдарме. Тогда бы меньше погибших и среди нас, и среди кобызов: ведь многие все еще оставались в Узбекистане.

Вот и говори теперь, что от личности ничего не зависит! Принял бы я решение раньше, опухоль была бы изъята не хирургом, а косметологом, так, не опухоль – прыщик, а промедли еще, здесь был бы весь исламский мир с миллиардами Саудовской Аравии, сотнями тысяч моджахедов, неистовыми шахидами и…

Удобное время для западного шакалья ударить в спину, как уже проделывали при князе Невском!

Горячая кровь ударила в голову, жуткий контраст, когда ноги покрываются ледяной изморозью, я задышал чаще, перехватил внимательный взгляд Сигуранцева, заставил себя успокоиться, не должно быть ненависти к кобызам, не они виноваты, многие предпочли бы просто тихо и мирно жить, однако пассионарных факелов оказалось достаточно, чтобы воспламенить весь народ, охотно и с восторгом принять таких же горящих идеей всемирной победы зеленого знамени ислама из других стран.

Голоса в кабинете вроде бы стали тише, щадят меня, то ли углубленного в свои мудрые мысли немолодого университетского профессора, то ли больного человека, доживающего последние дни: у нас никакие тайны долго не держатся.

За окном догорает вечерняя заря, западный край неба залит кроваво-красным, будто туда достали брызги из-под гусениц танков, даже чувствуется запах гари от горящих домов, или это глюки.

Я смотрел в окно, дышал медленно, с усилием заставляя мышцы приподнимать грудную клетку, ребра при этом расправляются, как будто петух топорщит крылья с длинными жесткими перьями, воздух засасывается в емкость, затем следует сжатие, но не взлетаю, увы, уже не орел, только в глазах немного светлеет да голоса слышу отчетливее.

– Крепко дерутся, – это доносится голос Шандырина. – Крепко… Не о шкурах своих думают, сволочи… Каждому хоть памятник ставь! Немцы над теми нашими солдатами, что дрались особенно доблестно, давали воинский салют, а потом хоронили с почестями.

– Хорошо дерутся, – согласился Убийло. – Заметили, они с самого начала переселения уже ориентировались на войну?.. Ведь склады с оружием начали готовить сразу…

Павлов вступился:

– А чего удивительного? Они дрались за свободу тысячу лет. И научились устраивать тайные склады, где прятали копья, мечи, щиты, луки с запасом стрел. Потом перешли на автоматы и стингеры. У них есть опыт, выучка. Нашим трудно сражаться с народом, где каждый – воин.

Я вспомнил Карелина, его определение, что Московская Русь складывалась как народ в осажденной крепости, где каждый либо воин, либо оружейник, что работает на воина.Были еще крестьяне, что кормили воинов. Тогда Русь была на пике пассионарности, и едва натиск чуть-чуть ослабел… не утих, а именно чуть ослабел, сжатая пружина пошла стремительно расширяться, захватывая Сибирь, Дальний Восток, Бессарабию, Кавказ, Среднюю Азию… Но теперь Россию не пинает только ленивый. Сломленная неудачной попыткой построить идеальное общество для всего человечества, она напоминает великана в тяжелейшей депрессии. Депрессии, из которой можно выйти, а можно и… Да, можно не выйти, ибо враги всячески подчеркивают неудачу, клянут коммунистов. В самой России немало скотов, что охотно подключились к этому радостному улюлюканью. Не все из них враги, больше всего, как обычно, простых идиотов, именуемых избирателями, а то еще хуже – русской интеллигенцией.

Карашахин тихо просочился в кабинет, в глазах вопрос.

– Говори, – велел я.

– Что ответить корреспондентам теперь? – поинтересовался он. – Подали заявки едва ли не все крупнейшие телестудии мира. Даже из Шри Ланки два корреспондента с операторами и переводчиками.

– А им что понадобилось?

– Понятно что. Показать, что у них в Шри Ланке все замечательно.

– Так и показывали бы Шри Ланку!

– Когда покажут Рязань, то на Шри Ланке в один голос скажут: оказывается, у нас еще ничо…

– А что в Рязани на сейчас?

– Практически все утихло. Ночью ожидаются отдельные вылазки уцелевших, где-то бункеры упрятаны слишком хорошо, но днем везде тихо. Полное умиротворение, как по Верещагину.

Я посмотрел на экран, все еще идет прямая передача с места событий, кое-где поднимаются дымки, от домов размолотые в щепу бревна и красное крошево кирпичей, коричневые лужи, над которыми жадно роятся мухи.

– Сперва убрать трупы, – велел я. – Сжечь или зарыть, это неважно. Пусть обвиняют на основании статистики, а не раздавленных танками тел…

Он покосился на экран:

– Может быть, и дома быстро возвести?

– Не остри, – ответил я. – Ишь, ожил, ястреб. Вообще-то не спеши со смишниками. Скажи что-нибудь общее насчет того, что у нас в том районе не производится ни химическое, ни ядерное оружие, так что нечего им туда совать нос. Внутреннее дело России. И вообще надо разобраться с этим законом о праве на свободу слова. У нас уже давно несвобода, а хрен знает что! Даже матерные слова уже не матерные, а неотъемлемая часть речи, видите ли… Вообще тех, кто употребляет в эфире нецензурщину, надо гнать с работы. Волчий билет в зубы, без права работы в данной области, и гуляй, Вася.

Он взглянул исподлобья:

– Мат проскальзывает редко, обычно заменяют пиканьем.

– За пиканье тоже гнать, – сказал я твердо. – Все мы сами договариваем, что там за пиканьем! Ишь, лазейку нашли. Сегодня же это объяви, скажи о твердом намерении навести порядок в телевещании и прессе, это их отвлечет от Рязанской области. Свои шкуры дороже, начнется кампания протестов, а мы тем временем закончим с Рязанщиной. Когда заметем все следы, тогда и пустим гостей.

Он поклонился, отступил:

– Хорошо, все сделаю. Но насчет прессы…

– Что?

– Это только попугать?

Я подумал, покачал головой:

– Нет, со свободой выражения личности тоже надо навести порядок. Полностью свободен только полный хам. Воспитанные люди всегда в жестких рамках. И чем воспитаннее, тем рамки жестче и уже. Человека надо воспитывать не только в детском садике и в школе. Взрослых тоже надо… Или хотя бы не давать им распускаться.

Он поклонился снова, в глазах немое одобрение, отступил и начал было просачиваться сквозь толстую дверь, я остановил:

– Постой-ка! По-моему, самое время выступить с заявлением к стране.

Он смотрел вопросительно.

– Господин президент…

– Да?

– Текст, может быть, составим заранее? Во избежание, так сказать…

Я отмахнулся:

– Я же не генсек, это они читали с бумажки. Я привык читать студентам, а это такие каверзные твари! Закажи машину, сейчас едем.

– Прямо сейчас?

– А почему нет? Бутерброд пожуешь в машине.