read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



Дело это – отдельно мужское и отдельно женское.
Мужчины восходят на свежую, ждущую пашню, как на честное брачное ложе: нагими. Несут житное семя в мешках, непременно перешитых из старых, хорошо ношенных, помнящих мужское тело штанов. И должны быть те штаны не какими угодно, но обязательно посконными – то бишь нитки в их ткани спрядены не из всяких растеньиц конопли, а единственно из мужских. Такие штаны носит всякий венн, получивший имя и право носить взрослую одежду. Ибо хорошо знают веннские женщины, как крепить в сыновьях и мужьях своих мужское начало!
Но и о себе не забывают веннские женщины. И, пока мужики вершат с Матерью Землёй удалой и таинственный брак, их супруги, сестры и матери тоже с Нею беседуют, только по-своему, по-женски. Шушукаются с Нею на огородах, опять же нагими присаживаясь передать Земле семена репы, редьки, капусты… Делятся с Нею своей силой чадородия – и сами в отдарок воспринимают Её святость и мощь…
Может ли, однако, что-то родиться, может ли совершиться зачатие, пока Мужчина и Женщина пребывают врозь, даже не видя друг друга?
Ясно, не может.
Но такого не должно и не имеет права случиться, чтобы в какой-нибудь год осталась праздной Земля, не принесла урожая. Как тогда жить людям, да и не только людям, а всякой твари земной?..
И, дабы не произошло подобного несчастья, веннские женщины и мужчины сходятся вместе и радуются друг другу, справляя в середине весны славный и светлый праздник – ярильные ночи.
О, надобно вам знать, что это совсем особые ночи!
Пока они длятся, правильными и праведными являются такие поступки, от которых в обычное время добрых людей удерживает внушённая родителями стыдливость. В ярильные ночи всё наоборот, всё не так, как всегда. На вершине большого холма, всенепременно плешивого, разжигают костры и стелют прямо наземь скатерти с угощением. Люди пляшут и прыгают через костры, и женщины открыто целуют мужчин, и те зовут их прочь от костров – вместе возрадоваться ярому духу весны, любви, зарождения жизни…
Жёны выходят “яриться” вместе с мужьями, друзья с подружками, женихи – с невестами. А кто вовсе один, тот идёт сам по себе, надеясь и ожидая какой-нибудь радостной встречи. И что же? Бывает, встречаются, да так потом и не разлучаются до могилы. Бывает инако. Остаётся та встреча единственной, и позже, увидевшись где-нибудь на торгу, женщина и мужчина лишь со значением улыбнутся друг другу… Да надо ли подробно объяснять и рассказывать? Ибо, пока длятся святые ярильные ночи, все друг другу жёны и мужья, все – пылкие женихи и ласковые невесты…
И, само собой, – кого ещё звать холостому парню с собою на праздник, как не девушку, в чьём роду он собирается жить, ту, у которой он попросил или только вознамерился попросить бус?
Кажется, куда уже проще. Но оказывается порою, что дело, ясное и очевидное для одних, кого-то другого заставляет чуть не за голову хвататься – от ужаса и изумления, но никак не от восторга.
Уже на памяти нынешнего поколения, лет двадцать назад, жил в лесах пришлый старик, жрец далёких и малоизвестных веннам Богов, именуемых Близнецами. Он много рассказывал об этих Богах, ибо видел, что слушают его с любопытством. А потом без устали покрывал письменами гладкие берестяные листы, описывая жизненный уклад, верования и Правду хозяев, – ибо полагал, что кому-нибудь, слыхом не слыхавшему о веннах, может оказаться небесполезна мудрость лесного народа.
Так вот, этот самый жрец, человек вроде бы немало поживший и умудрённый, услышав в самый первый раз о весеннем празднестве, попросту воздел к небесам руки:
“Как же можно?! Лепо ли… Невесты… без свадьбы, без благословения… Что, если на празднике девушка окажется неосторожна… если она… прогуляет свою честь?..”
“Какую честь?..” – изумились Серые Псы (так звался веннский род, в котором прижился добрый старик).
Жрец, помявшись, объяснил, и венны удивились ещё больше:
“Но как иначе девушка может узнать, станет ли она после свадьбы радоваться объятиям мужа? Всяко ведь в жизни бывает, – может, лучше им поклониться друг другу да поздорову и распрощаться?”
А кто-то добавил:
“Хороша честь, котору может вор унесть!”
А. мальчик неполных двенадцати лет, прилежно слушавший разговор взрослых и старавшийся во всём разобраться, запутался окончательно и заподозрил, что вовсе не понимает, о чьей чести речь. По его мальчишескому разумению, непоправимо обесчещенным был бы мужчина, приблизившийся к женщине против её воли. Подобного выродка следовало непременно поймать – и заставить измерять шагами собственные кишки, пока не иссякнет в нём жизнь. С какой же стати жрец всё время говорил только о девушке-невесте и так, словно жених не защищать её призван был от любой возможной опасности, но, наоборот, сам был способен какое-то зло ей причинить?..
Кажется, всё в веннской жизни ясно, всё согласно порядку вещей, заповеданному ещё Прародителем Псом! А вот поди ж ты, старец чего-то никак не мог взять в толк. Мальчик был, впрочем, неглуп и вовремя догадался: так происходит не из-за недомыслия гостя, но лишь оттого, что тот привык уважать совсем иные обычаи.
“Но если, – продолжал допытываться старик, – ко дню свадьбы она окажется уже беременна? Или… возьмёт на руки дитя? Тогда-то как быть?”
“Так ведь это ЕЁ дитя будет, – пожимали плечами венны. – Дитя ЕЁ рода. Всем в радость!”
“И мужу будущему? А коли ребёнок не от него?”
“Ты о многом судишь толково, – сказала тут большуха Серых Псов. До этого мгновения она молча вязала рыболовную сеть, но вот надумала открыть рот – и все прочие родовичи немедленно замолчали. – Одно плохо, – продолжала она. – Видно, прежде ты знался всё с недобрыми и неправедными народами. Да случись у неё дитя, мужу будущему её следы на земле целовать впору бы. Если до него родила – значит, и его семя втуне не пропадет, но ляжет в добрую ниву…”
Жрец на это ничего не ответил. Видимо, оттого, что перечить, не греша против совести, было нечем. Но и душой принять суждение предводительницы рода он тоже не мог, и большуха, знавшая о жизни уж никак не меньше его, это поняла.
“А скажи-ка ты мне, сирота… – улыбнулась она. (Сиротой они называли гостя своего оттого, что не дело ветхому старинушке жить наособицу, без родни, без могучих сыновей и любящих дочек: кто поддержит и утешит в болезни и немощи, кто переймёт накопленную за долгие годы науку?) – А скажи-ка ты мне, сирота, вот что. Уж то-то славно ты толкуешь нам про двоих пригожих ребят, которых вы там у себя держите за Богов…”
“О Воине и Целителе, да”, – с готовностью отозвался жрец.
“Стало быть, – кивнула большуха, – эти твои Близнецы ногами запинали бы девку, прежде свадьбы родившую? Старший, может, копьём бы её ткнул? А Младший дитё захворавшее помирать без помощи кинул? Коли оно, дитё это, – как ты выразился, – без благословения?”
Старик ответил тихо, но сразу и без раздумий:
– “Нет. Никогда…”
“Так какого бельмеса… – тут большуха дёрнула сеть, проверяя затяжку узлов, и движение вышло досадливым, – какого бельмеса вы, жрецы, хотите святить то, что без вас свято от века? Вы ещё хлеб взялись бы благословлять, словно он прежде всех Богов свят не был. Значит, твои Боги не осудили бы – а ты берёшься судить?”
Старый жрец немало смутился… А потом удалился к себе – в маленький покойчик, выгороженный для гостя в уютном углу общинного дома, – и долго молился в уединении. Должно быть, испрашивал совета у божественных Братьев. И что отвечали старику его Боги, никто не слыхал. Потому что это были его Боги, не веннские.
Немало воды с тех пор утекло в великой Светыни… Для одной человеческой жизни двадцать лет – срок изрядный. Много вёсен назад не стало жреца, а мальчик, пытавшийся постичь разговор взрослых, с тех пор сам сделался взрослым бородатым мужчиной. Но что такое двадцать лет в жизни народа? Один миг. Мелькнул – и нету его…
И всё так же несла свои воды праматерь Светынь, убегая на запад, в горько-солёное Закатное море, и по верховьям её и притокам стояли дремучие леса, а в лесах жили венны. И у веннов всё оставалось по-прежнему.
Не один месяц провёл среди Оленей молодой Шаршава Щегол, всех успел порадовать своим мастерством кузнеца. До сегодняшнего дня жил, как подобает вежливому гостю, задержавшемуся в селении. Сегодня всё должно было измениться. Сегодня наступала первая ярильная ночь, и Шаршава отправится вместе с Оленями на праздник, и там, в отблесках святых костров, его назовёт своим дочь Барсучихи. И, ежели сладится у парня с девчонкой честное дело, – к утру заискрится в волосах у Шаршавы светлая бусина. А потом придёт осень, и земля отдаст плодами те семена, что недавно были посеяны. И будет праздник, и большуха Оленей крепкими нитками примотает одну к другой ложки, которыми ныне порознь едят жених и невеста. И Олени вместе со Щеглами вволю погуляют на свадьбе, празднуя рождение новой семьи.
Весна выдалась очень погожая, солнце торопилось гнать зиму и грело не просто тепло, а временами даже и жарко. Вот уже полных две седмицы венны не топили в избах печей, готовили еду на летних очажках под навесами. Однако праздничные блины – девичье приглашение избраннику – дело вовсе особенное. Можно ли доверить такое временному очажку во дворе? Нет, конечно. Нельзя! Оттого нынче в доме Барсучихи жарко греется государыня печь, ещё прадедом хозяйки сбитая, устроенная из речных валунков и крепкой в обжиге глины. Шипят на печи две сковороды – тоже очень старинные, глиняные, с высокими окраинами, величиною немного побольше, чем могут обхватить пальцы. Когда их приподнимают над отверстиями печного свода, изнутри могуче и ровно дышат золотым жаром угли и временами вылетают язычки бледного пламени. Оленюшка жарит блины, и мать ей помогает. Ровняет на деревянном блюде румяную, душистую стопку, смазывает растопленным маслом… Иной помощи дочери не требуется, да и без этой вполне могла бы обойтись. Но как в таком святом и важном деле – без матери?
“Вот ты и выросла, дитятко…”
Выросла, по-другому не скажешь. Совсем взрослая стала. Любо-дорого посмотреть, как хозяйствует в доме и у печи. Один за другим шлёпаются на блюдо блины – тонкие, кружевные, нарядные, любо-дорого поглядеть. И собой хороша младшая доченька… Ну, может, не такая красавица, какими удались старшие – сами вбеле румяны, косу русую пальцами не обоймёшь, – но тоже не из таких, от кого люди с жалостью отводят глаза и поспешно говорят родителям: “Но зато, наверное, умница!..”
Правду молвить, в девочках-малолетках её считали дурнушкой. Худенькую, маленькую, с редкими волосёнками… И это чуть-чуть не довело до беды. Было дело, собрались они с отцом в Большой Погост, навестить дальнего родича… То есть по крови не такого уж дальнего – прадед, что выложил печь, с его прадедом были троюродные братья. Дальность заключалась скорее в том, что в той семье без конца роднились с сольвеннами, так что за три поколения ничего своего, веннского, почти уже не осталось. Даже “акать” в разговоре начали совсем по-сольвеннски, произнося “кАрова” и “мАлАко”, слушать-то противно. И вот родственник ляпнул прямо при доченьке, думая, вероятно, что дитя десяти вёсен от роду ничего ещё не способно понять: “Да никак в безлунную ночь она у вас родилась… Кто же у неё, у бедняжки такой, бус-то станет просить?”
Что же, доченька вправду ничем тогда не оказала, что слышала, а услышанное – уразумела. Играла себе и играла в залитом предвечерним солнцем уголке двора, гладила кошку, предлагала ей поймать кусочек верёвки… А только потом хватились дитятка – тут и нету его! Мать хорошо помнила, как всполошилась, как кинулась за ворота искать… Только искать-то не понадобилось. Почти тотчас с облегчением увидала: вот она, доченька, жива-здорова, идёт навстречу радостная и довольная. Идёт и… ведёт за руку того человека. Серого Пса, а ведь про них все тогда думали, что вот уж двенадцатый год нет никого… С косами, заплетёнными из-под низу вверх, как подобает недавно пролившему кровь… И на одной из тех кос играет, искрится доченькина хрустальная бусина!.. Вот, мол, вам всем! Неча говорить, будто нехороша и не придут ко мне женихи!.. А вот и пришёл! Да без вашего на то позволения! Да ещё и вперёд раскрасавиц старших сестёр!..
… А он – взял бусину, путник бездомный, сирота истреблённого рода. Ещё б ему было не взять!..
Долго они потом держали детище в строгости… Потому – видели: помнит она того человека, никак не хочет забыть. И ещё было замечено, что самые свирепые псы, отродясь не любившие надоедливой ребятни, с Оленюшкой сделались ласковы, точно была она их собственным выкормышем. С чего бы такое? Ох, как же всё непросто на свете…
… Но ничего. Всё это сегодня закончится. Уже на самом донышке осталось теста в круглой деревянной мисе, из которого большой ложкой отмеривает его доченька на жаркие сковородки. Новая бусина блестит у неё между ключиц, недавно вручённая, на шнурке, сплетённом из красной, чёрной и белой ниток. Знак готовности принять сватовство.
Одно только плохо: всё молчит дитятко. Не шепчется с матерью, не тянет напоследок из неё жгучие женские тайны, краснея радостно и тревожно, как когда-то старшие сестры. Делает вид, будто занята одними только блинами и ни о чём ином помыслов даже не держит. Проворно снуют её руки над двумя сковородками, мечется у горла ясная бусина, вспыхивает многоцветными огоньками…
И мать молчит. Может, в самом деле не стоит ей нарушать сосредоточения дочери? Обо всём они с нею уже переговорили, всё обсуждали, всё решено.
Тихо шипит сковородка. Это вылито из мисы последнее тесто. Больше и толще других получается блинок, и нету в нём кружевных нарядных отверстий. Не блин – лепёшка! Что делать с таким?
Однако у хорошей хозяйки всему находится применение. Сделался последний блин крышкой всем остальным: не остынут, пока понесёт она их через укутанное туманом старое поле, а потом по камням через ручей…
Девушка, которой назавтра предстояло прозваться невестой кузнеца Шаршавы Щегла, молча вышла из дому, неся на ладонях старинное блюдо с блинами, закрытое от нехорошего глаза длинным, богато вышитым полотенцем. Мать осталась стоять в дверях, провожая её. Что укроется от глаз матери, провожающей дочь?.. Но даже и она не заметила, как Оленюшка бросила быстрый взгляд на вершину каменного холма, прикрывавшего долину от холодных ветров. Не блеснёт ли там что-нибудь в сиянье луны, в лучике взошедшей звезды?..
Нет… Кутала вершину глухая и плотная темнота. Нарушали её только отсветы ярильных костров, уже разгоравшихся на лысой макушке другого холма, совсем в иной стороне.

В этот день, незадолго до сумерек, Волкодав свернул с проезжей дороги и долго шёл лесом, по усыпанной сосновой хвоей тропе. Тропа лезла всё время вверх – не очень круто, однако заметно. Лес же делался то гуще, то реже, потом под ногами зазеленел густой мох и начало влажно хлюпать верховое болотце, но острые каменные зубцы неизменно плыли впереди, медленно приближаясь, – и вот наконец кривобокие сосенки расступились, и по ту сторону обширного верещатника, серовато-зелёного, унизанного мелким лиловым бисером цветов, перед венном во всей красе распахнулся скальный обрыв, на который он вознамерился поближе взглянуть. Распахнулся внезапно и сразу – такое уж было у него свойство, с какой стороны ни подойди…
… Во всей красе?
Лучше сказать – во всём величии…
А ещё лучше – совсем ничего не говорить, просто помолчать, пока нужные слова сами не явятся на ум. Или не явятся, потому что не придумано в человеческом языке таких слов…
Ибо ничего подобного Волкодав в жизни своей не видал. А уж он каких только чудес не насмотрелся на склонах хребтов, окружавших Самоцветные горы, – казалось бы, там-то, где стояли величайшие вершины здешнего мира, сущность гор изъявляла себя наиболее разнообразно и полно…
Что это?
Овеществлённые мысли, имеющие такое же отношение к человеческой суете, как океанский шторм – к луже, в которой плавают головастики?
Обломок короны, упавшей с головы неведомого Бога, низвергнутого в небесном бою?
Руины твердыни какого-нибудь Тёмного Властелина, столь древние, что до ныне живущих не докатилось даже смутных преданий? Сумрачными башнями вздымалось полукружие каменных стен, осыпи у подножья казались неприятельским войском, неистово хлынувшим на приступ, – вотще, вотще, никому не дано покорить эти стены и сорвать с башни жемчужно-серое знамя…
День с утра выдался ясным, но непостоянна погода в горах, – а каменный обрыв как раз и отграничивал песчаные, заросшие лесом холмы от матёрых гор Заоблачного кряжа. И вот оттуда, с этого кряжа, надвинулось внезапное облако и похоронило солнечное небо вместе с солнцем, уже клонившимся за хребты, и – как никогда не бывало над миром безмятежного синего свода. Край клубящейся мглы подхлынул сзади к изломанным остроконечным зубцам, и завился кругом них, и обтёк, и стало ясно: именно так должна представать эта стена, в угрюмом – не то рассвет, не то закат – и ничего хорошего не сулящем безвременье… а вовсе не при весёлом солнечном свете, вселяющем в душу легковесную радость. Ползучий туман вихрился и рвался, вершины скал проглядывали над его волнами, возникали в размывах, бестелесно плывя, точно отъединённые от основания, и казались страшно далёкими горными пиками иной страны, увиденной сквозь волшебно расступившуюся завесу… иного мира, мельком подсмотренного сквозь Врата…
… А может, не крепость и не корона? Высились и медленно шествовали в тумане исполинские тени в плащах с остроконечными капюшонами, низко над винутыми, – ибо не дело смертным созерцать Лики стоящих над миром. Как тут не ощутить себя дерзновенным соглядатаем, нарушившим уединение Богов, собравшихся для беседы…
Тем более что стена действительно ГОВОРИЛА.
Мириадами голосов, звучавших так, словно вправду рождались они за краем Вселенной. Шёпоты… отзвуки далёкого плача… неясные, немыслимо далёкие вскрики… То громче, то тише, и кажется – вот-вот поймёшь сокровенное, но сколько ни вслушивайся – смысла не уразуметь…
Только странное, бередящее, беспокоящее чувство в душе…
Между тем гигантский обрыв, перед которым стоял Волкодав, обладал именем, причём вроде бы не особенно подходящим. Люди называли его Зазорной Стеной. Проезжая дорога не подходила к нему близко, делая порядочный – и похоже, намеренно устроенный – крюк. Впервые узнав о Стене и о дороге, как бы в смущении обходившей её, Волкодав поневоле вспомнил о Кайеранских трясинах: мимо них тоже ведь когда-то старались не ездить…
“Нет, – сказал ему собеседник, торговец резным перламутром из Озёрного края. – Я не слыхал, чтобы пропадал кто-нибудь из ночующих под Стеной. И разбойники поблизости не таятся, да и не место им там, если хорошенько подумать. Дело в том, что Стена… Не знаю даже, как тебе объяснить. Просто, когда приходишь туда, сразу делается понятно, зачем люди не устраиваются близ неё на ночлег. Да и днём стараются побыстрей проезжать мимо…”
“А почему – Зазорная?”
Торговец был из тех, с кем горцы-итигулы, по их выражению, вместе ели хлеб.
“Потому, – ответил он, – что там ты как бы зришь не предназначенное для твоих глаз. Подсматриваешь…”
Зазирать вправду означало наблюдать скрытое, да не по нечаянности скрытое, а такое, что думали от тебя намеренно утаить.
“Понятно”, – сказал тогда венн. Про себя же подумал, что название было очень древним. Его даже выговаривали немного не так, как было принято в нынешнем языке. А древние имена, как Волкодав не раз уже убеждался, обычно несли в себе гораздо больше значений, нежели усматривал в них современный народ.
Разговор тот происходил давно, ещё в те времена, когда уход из Хономеровой крепости виделся Волкодаву далёким и несбыточным счастьем. Наверное, потому-то он сразу положил себе мысленный зарок – если, мол, доживу до этого счастья, то непременно побываю возле Стены…
Да. А ведь случись им путешествовать здесь, к примеру, с Эврихом, скорее всего Эврих загорелся бы любопытством и потащил его зазирать, а он, Волкодав, отговаривал бы его и не одобрял, потому что уважал право скрывших что-либо от людей…
И вот нате вам пожалуйста – пришёл сюда сам. Ибо зароки следовало исполнять. Ибо Стена вроде бы до сих пор никак не наказывала созерцавших её, а значит, и его вряд ли станет карать. И, наконец, потому, что не только Эвриху было свойственно любопытство…
Клубящееся облако то прятало, то открывало сумрачные зубцы. Волкодав смотрел и смотрел, хотя из облака начала сеяться моросящая сырость, а значит, разумному путешественнику следовало позаботиться о сухом уголке для ночлега.
Торговец перламутром сказал ему ещё: “Говорят, раньше Стена была местом молений…” “Да? Каких же Богов там призывали?” Уроженец Озёрного края только вздохнул: “Теперь этого не знает никто…” Волкодаву случалось забредать в святилища забытых Богов, ушедших в небытие вместе с народами, почитавшими Их. Он помнил ощущение святой и тихой печали, царившее в подобных местах. А ещё ему однажды случилось увидеть, как чудовищный оползень, унёсший сразу половину горы, обнажил древний храм, увенчанный поистине удивительным изваянием женщины… Венн волей-неволей припомнил, как они с аррантом гадали – не пожелают ли жрецы Близнецов из тин-виленской крепости прибрать к рукам этот храм, а заодно с ним – и весь Заоблачный кряж, поскольку случившееся, по некоторым признакам, напрямую касалось их веры… Этого не произошло. “Ещё один храм Матери Сущего!.. – только и скривился Хономер. – Не торопится же скверна исчезать с лика земли…” Так что статуей любовались одни итигулы, поселившиеся словно бы под её присмотром в Долине Звенящих ручьёв… и с ними немногие, испытавшие труднообъяснимое желание посетить Глорр-килм Айсах. У ног Богини провела некоторое время и госпожа Кан-Кендарат. “Мне кажется, – сказала она, – там есть место, где я смогу поразмыслить…”
Так мы и не встретились больше, с внезапно нахлынувшей тоской подумал Волкодав. Что вообще я делаю здесь? Почему вот так сразу решил отправиться следом за Эврихом? Я что, сомневаюсь, что у него и без меня всё получилось?.. Но до сих пор Эврих, кажется, прекрасно умел позаботиться о себе. А вот ей я, быть может, действительно нужен. Она ведь уже очень немолода…
Влажная морось между тем сделалась гуще. Воздух не мог больше удержать плавающих капелек, начинался самый настоящий дождик – мелкий, унылый и зябкий, отнимающий тепло хуже мороза. Сумерки густели, и оттого казалось, будто дождь зарядил навсегда. Такому полагается идти осенью, а не весной. Что в нём общего с животворной грозой, когда тёплую землю ярит безумствующий ливень, порождая чистый воздух, которым так легко дышится?.. Нет, понапрасну ли дома различали дожди, зря ли говорили: подобную сырость порождает не страсть Бога Грозы, но корысть его вечного соперника, подземного Змея.
Да… Вот уж чего я сполна в своей жизни нанюхался, так это подземелий, где властвовала корысть…
Стена совсем скрылась из глаз, укрытая влажной завесой. И только шепчущие голоса продолжали разговаривать с Волкодавом. Так – бестелесно, на грани понятного – могли бы напоминать о себе тысячи безвинно загубленных душ…
Венн всё-таки решил не следовать опыту тех, кто бывал здесь прежде него и стоял против ночёвок около Зазорной Стены. Между прочим, он сделал так отчасти потому, что вообразил, как начнёт рассказывать Эвриху об этом шо-ситайнском диве, когда они встретятся. “И что?.. – протянет Эврих разочарованно. – Просто постоял и дальше пошёл?..”
В самом деле глупо было бы взять да уйти, даже не попытавшись понять, о чём же шепчет Стена. Волкодав вернулся к опушке леса и в полусотне шагов от того места, где выбегала на верещатник тропа, облюбовал себе для ночлега ёлку – скорее приземистую, чем высокую, но зато невероятно густую. Под неё никакой дождь не проникнет. Венн поклонился доброму дереву, испрашивая разрешения. Потом влез под раскидистый полог, постелил себе и устроился, как в доме родном.
Огня, понятно, под таким кровом не разведёшь, но костёр был и не нужен. Без него тепло. Порывшись в заплечном мешке, Волкодав вытащил ломоть хлеба и кусок рыбы, в искусстве коптить которую тин-виленские рыбаки не уступали, кажется, даже островным сегванам. Даром, что ли, именно в Тин-Вилене он снова начал есть рыбу с удовольствием – а ведь думал когда-то, что после каторги никогда больше по собственной воле не возьмёт её в рот!
В лесу было тихо. Кажется, не только люди, но даже зверьё избегало попусту слушать голоса, звучавшие из Стены. Один я уши навострил, подумалось Волкодаву. Ни человек, ни собака…
Правду молвить, порой он уже сам не знал, какой из двух сутей в нём было больше. Благодарение Богам – в Тин-Вилене с ним не происходило случаев вроде того, который, надобно думать, до сих пор вспоминали за кружечкой пива добрые жители Кондара. Однако превращения случались. И всякий раз – весьма кстати. И чем дальше, тем легче. Это наводило на мысли.
Запив водой из фляжки последний кусок, он свернулся калачиком под старым, но всё ещё очень тёплым плащом. Загляни кто под дерево – непременно решил бы впотьмах, что на ворохе опавшей хвои улёгся большой серый пёс…

… Пещера. Дымный чад факелов. Крылатые тени, мечущиеся под потолком…
Волкодав снова был в подземельях Самоцветных гор. Он быстро и уверенно шагал по широкой серой равнине – бескрайней пустыне, затянутой пеленой тёмно-пепельной мглы, не пропускающей света…
В действительности горные выработки самоцветных копей были довольно узкими коридорами: только разминуться, не задев крепей, двум тачкам с рудой. Однако сны обладают свойством неузнаваемо менять памятное и привычное, да ещё и лишают способности удивляться. Поэтому Волкодав всего менее задумывался о том, каким это образом крысиные норы обернулись вдруг обширной равниной; “просторной”, впрочем, назвать её не повернулся бы язык – вместо близко сдвинутых стен подземного коридора был серый, ощутимо вязкий туман… Просто надо было идти, и Волкодав торопился.
Потому что за ним была погоня.
Много раз он слышал у себя за плечами погоню… Вот только нынешняя отличалась от всех прежних не менее, чем серотуманное поле, раскинувшееся кругом, от любого из мест, где ему когда-либо доводилось бывать.
Эта погоня не перекликалась, не трубила в рога. Не молчала, незаметно подкрадываясь.
Она – пела…
Вначале его слуха достигали только ослабленные расстоянием отдельные глухие, мерные вскрики низких голосов, ниже, чем бывают у человека. Сущий рык, исходящий из огромной груди, словно там, вдалеке, невидимо ворочалось нечто невообразимо громадное. Но рык содержал в себе смысл, который вполне удавалось понять, и Волкодав понял: ищут.
Потом голос одного невозможного существа начал распадаться на множество отдельных, но и каждый сам по себе был таков, что никому в здравом уме не хотелось бы услышать его у себя за спиной.
“Ох… ох-ох-ох… ох… ох-ох-ох…” – неторопливо и грозно выводили самые низкие.
“Ах, а-ах, ах, а-ах”, – с кровожадной уверенностью вторили более высокие.
“Иииии-уууууу…” – заходились самые пронзительные.
Всё вместе складывалось в хор, поистине жуткий и потрясающий. В нём не было слов, но Волкодаву они и не требовались. Итак прекрасно разумел, о нём поют.
Это была древняя, как само время, Песнь Ночи…
Не той ночи, что с уходом солнца является сменить славно поработавший день, даря отдых и покой. Нет… Это была Ночь вроде той, что царила в пещерах Самоцветных гор задолго до того, как там появились первые люди. И которая сомкнётся за спинами у людей, когда наконец истощится последняя жила и люди оттуда уйдут. Сомкнётся, чтобы воцариться уже навсегда…
… Но не просто отсутствие света. Это – Тьма, в которой свету не выжить. С ней встречались исподничие, посланные на разведку и заблудившиеся в хитросплетении ходов, промытых подземными водами. Гаснет, задохнувшись в неравном противоборстве, маленькое пламя фонарика, и ты остаёшься один в черноте подземной могилы. И, сколько ни говори себе, что где-то совсем рядом работают тысячи людей, что, может, кого-то ещё пошлют за тобой и посланные на подмогу успеют тебя разыскать – это не имеет значения: ты один в беспредельной Ночи, заполонившей весь мир. Ты один, словно в смерти, в которую каждый тоже вступает сам по себе…
Погоня приближалась. Волкодав понял это по тому, как изменились поющие голоса. Отрывистое немногозвучие сменилось мощным распевом. Голоса о чём-то советовались, готовились торжествовать… Тьма бесплотна. Но у неё в услужении великое множество тварей из плоти и крови. И – весьма кровожадных…
Ну что же, Волкодав неплохо умел объясняться на доступном им языке… Как говорили проходчики: бесполезно бросать вызов горе, но с каждым отдельным её камнем вполне возможно поспорить. И вдобавок он достиг места, к которому стремился, уходя от преследователей. Равнина, казавшаяся беспредельной, кончилась, пересечённая громадной стеной. Сколь высоко вверх и далеко в стороны простиралась она, он не мог рассмотреть – всё застил туман, непроницаемый и неподвижный. Но в стене была дверь. Вернее, ворота. С тяжёлыми бронзовыми створками, надёжными и несокрушимыми даже на вид, и со скважиной для ключа.
Волкодаву сразу показалось, что где-то, когда-то он уже видел нечто подобное… Он не смог сразу вспомнить, где и когда, и даже сказал себе, что не время вспоминать и гадать, ибо погоня вовсе не собиралась скалываться < Скалываться – терять след. > , а ключа у него не было, и это значило, что следовало приготовиться к бою…
И вот тут его осенило. Это были не просто ворота, сделанные людьми и запирающие какой-то проход. Это были – Врата! И он вправду стоял перед ними когда-то. И в прошлый раз за них тоже ушли те, кто был ему дорог, а он остался, потому что ключа, как и теперь, с собой не принёс.
И нужно было вспомнить что-то ещё, и он почти вспомнил, но тут время, и без того слишком щедро отпущенное ему, истекло.
Песня Ночи достигла пронзительной силы. Твари, настигавшие Волкодава, чуть только не плакали в исступлённом предвкушении крови.
Что ж!.. Он повернулся к ним лицом и, ощериваясь, потянул из наплечных ножен Солнечный Пламень.
Серая равнина, по которой он только что шёл, успела претвориться в большой зал старой, давно заброшенной выработки. Навис тускло освещённый камень тёмных пористых стен, хранивших неровные шрамы, оставленные зубилами. Волкодаву некогда было ни удивляться, ни рассматривать их. В подземный зал медленно, вроде бы не очень сообразно неистовой песне, входила толпа.
Преследователи напоминали людей, облачённых в длинные, словно сотканные всё из того же пепельного тумана плащи. А может, зверей, поднявшихся на дыбы. Ближе, ближе… Волкодав стоял, держа перед собой верный клинок, и ждал последнего боя. Он знал, что Врата за его спиной – не из тех, которые всякий пожелавший войти может высадить силой. Знал из опыта. Но тот же опыт внятно говорил: не доверяй ничему, за чем не присмотрел сам.
Шедший первым, не задерживая размеренного шага, поднял руку и откинул с головы капюшон. Его движение повторил второй, третий, четвёртый…
И Волкодав увидел совершенно одинаковые лица. Даже более одинаковые, чем у близнецов. Одно и то же лицо, повторённое множество раз.
Это было лицо кунса Винитария по прозвищу Людоед…
Солнечный Пламень сам повёл руки, державшие оплетённую ремнём рукоять. Длинное лезвие гневно свистнуло и вкруговую рубануло каменный пол, порождая поперечную дугу между Волкодавом и близящейся погоней. Камень послушно расступался перед летящим клинком…
Но это оказался самый последний удар, который славному мечу суждено было нанести. Знать, отдал всю силу, вложенную в него древним кузнецом, и всю честь, что стяжал в руках своего нынешнего владельца. И – умер…
Уже выйдя из камня, уже победив, узорчатый буро-серебристый клинок тихо прозвенел, словно говоря что-то Волкодаву на прощание… и разлетелся мерцающими звёздами осколков. В руке у венна осталась осиротевшая рукоять. В ней больше не было никакой жизни.
Замершие было преследователи дружно качнулись вперёд… Однако тут каменная толща под ногами издала глухой, страшный стон, и трещина начала расширяться. А потом…
Словно войско, спешащее на последний зов уже павшего героя, из щели рванулись и ударили вверх стремительные прозрачные мечи – те самые, которых так боялись проходчики, работавшие на нижних уровнях подземелий. Волкодав расхохотался, приветственно вскидывая руки. На душе стало легко и покойно. Вот теперь вправду будет всё хорошо.
Он успел даже заметить, что мечи были чем-то похожи на зубы громадной пасти, напоминавшей собачью…

Волкодав проснулся. И долго лежал с открытыми глазами, слушая многоголосые шёпоты Зазорной Стены.

Кузнец Шаршава Щегол должен был не просто встретить шедшую к нему Оленюшку и, с благодарностью отведав блинов, об руку с нею отправиться к праздничным ярильным кострам. Сегодня он должен был поднести ей подарок. Так всегда поступает парень, явившийся просить у девушки бус.
Всё равно, каков будет подарок. Хоть корзиночка пряников, если он искусен в смешивании душистых трав и к нему благосклонна хлебная печь. Это может быть прялка, если парень видит душу дерева и умеет показать её остальным. Или что-нибудь из металла, пригодное для девичьего обихода, – ножницы, вязальный крючок, рогатый ухват, – если молодой жених, как Шаршава, побратался с молотом и огнём. А может быть и вышивка бисером, ибо этому рукоделию обучают всех веннских мальчишек, когда им приходит пора постигать науку терпения.
Обязательное условие только одно. Подарок должен быть непременно украшен изображениями зверей, коих чтят в родах невесты и жениха.
Когда-то Оленюшка была вместе с родителями в гостях у друга отца, в роду Лесного Кота. Так вот, бабушка Кошка решила позабавить девочку и – той ведь предстояло тоже когда-нибудь принимать жениха! – показала маленькой гостье бережно хранимый жениховский подарок, оставшийся от давно умершего мужа. Бисерный кармашек, чтобы носить его на поясе и держать в нём всякую мелочь. Так уж совпало, что бабушкин супруг был из рода Серого Пса. Оленюшка долго рассматривала кармашек… Вышивка, исполненная очень мелким стеклянным бисером, нисколько не потускневшим за шестьдесят лет, изображала громадного пса, игриво раскинувшегося на травке лапами кверху: спина изогнута, страшенная пасть приоткрыта то ли в улыбке, то ли в шуточном подобии оскала. Кобеля обхватывала за шею лапками нарядная трёхцветная кошечка: поймала-поймала-поймала, вот сейчас закусаю!.. Мохнатая шея, между тем, была такова, что у кошечки лапок-то не хватало как следует её обнять…
Оленюшка, помнится, долго держала кармашек на коленях, подробно рассматривая, и наконец совсем было уже собралась расспросить старую Кошку о женихе… но вовремя заметила взгляд матери – и куда только делась вся её решимость! Промолчала, с поклоном отдала бабушке памятную вещицу – и весь вечер потом рот боялась раскрыть…
… По большим шершавым камням, уложенным в русло, девушка перешла Белый ручей и не оступилась, не поскользнулась, хотя ноги были чужие. Но вот наконец и другой берег, земное отражение другого мира, в коем положено пребывать жениху, чужому пока ещё человеку. Мели по росистой траве концы длинного полотенца… Четвероногие родственники сегодня не вышли навстречу, укрывшись далеко в лесу от шума и песен, нёсшихся с плешивого холма: там уже начиналось веселье.
У двери в кузницу Оленюшка перехватила левой рукой деревянное блюдо с блинами и потянула дверь на себя.
Шаршава, один сидевший внутри, вздрогнул и поспешно поднялся при её появлении. Так, словно хотел заслонить собой нечто, стоявшее на верстаке.
– Вот… – тихо проговорила Оленюшка и поставила на лавку тяжёлое блюдо. Ох, до чего же тяжёлое… все руки ей оттянуло, хоть привычны те руки были и воду таскать, и огород вскапывать, и навоз по грядкам в вёдрах растаскивать. – Вот… – повторила она, глядя в сторону. – Блинов принесла. Пора нам, Шаршавушка…
Им действительно было пора. Проводив дочку, мать немедля отправилась звать отца и прочих родовичей. Должно быть, сейчас уже собрались все, кроме малых ребятишек, ещё не пробудившихся для любви, и ветхих старинушек, отрешившихся от ярого горения плоти. Скоро они придут к кузнице, начнут окликать невесту и жениха. А потом отправятся на весёлое торжество, и дочь Барсучихи с Шаршавой пойдут самыми первыми, потому что сегодня – их праздник, сегодня будут славить и чествовать именно их…
Тут кузнецу следовало бы шагнуть навстречу невесте, вежливо попросить блинок, а потом, обняв девушку, так, в обнимку, и выйти навстречу родне, уже, небось, переходившей Белый ручей. Шаршава и вправду шагнул…
Но только затем, чтобы тяжело и неловко бухнуться перед Оленюшкой на оба колена. Он поймал её руки и прижался к ним лицом – затем, верно, чтобы в глаза не смотреть. Маленькие и крепкие у неё были ладошки, и пахли свежим маслом и мукой, и были горячими от недавней близости печного жара… И настал черёд вздрагивать Оленюшке: по её ладоням потекли слезы. Горькие и отчаянные слезы несчастного жениха.
– Ты прости, славная… – задыхаясь, выдавливал Шаршава Щегол. – Не могу… как сестра ты мне… Тебя стану обнимать, а буду Заюшку видеть… не могу я…
Оленюшка посмотрела поверх его головы на верстак и на то, что до этого мгновения укрывалось от её взгляда. Там стоял кованый железный светец. И, как ни радовали глаз прежние поделки Шаршавы, рядом с этим светцом они были – точно серенько одетые неумехи, вздумавшие встать в летнем хороводе рядом с первой рукодельницей рода. Знать, всю боль и всю силу души вложил молодой кузнец в эту работу… Точно живая, сидела на железном пеньке зверюшка – пушистая заюшка. Сидела, забавно сложив передние лапки, тянулась мордочкой вверх – навстречу песне щегла, устроившегося на лиственной ветке…
Подобные подарки, полученные от суженых, жёны петом не просто хранят – внучкам и правнучкам своим завещают, чтоб знали, глупые, – вот она какая, Любовь.
Оленюшка высвободила одну руку, стала гладить Шаршаву по буйной растрёпанной голове:
– Не плачь, братик… Вставай, пора нам идти.
Вот всё и случилось. Вот и сказано то, что мы с тобой должны были друг другу сказать, но до последнего не решались и не говорили, ибо святотатственные и страшные это слова, и за них не бывает и быть не может прощения. Волю родительскую переступить – мыслимо ли?.. Не по Божьей это Правде и не по людской. Но что делать, если ещё немыслимей – повиноваться?.. Есть ли Правда, по которой выйдем чисты?..
… И получилось, что стала та светлая весенняя ночь для Пятнистых Оленей воистину тёмной и скорбной. Потому что навстречу родне вышли из маленькой кузницы не жених и невеста, а брат и сестра. Весело гомонившие Олени тотчас умолкли, увидев невиданное: стоя перед людьми, парень и девка надвое разорвали толстый, точно лепёшка, дымившийся в ночном воздухе блин – и стали есть, делая невозможным сватовство, а свадьбу – тем более. Никто не успел их остановить. Злосчастная Барсучиха в один миг постарела на десять лет: меньшая доченька, не стыдясь, смотрела ей прямо в глаза и не отводила, не прятала взгляда. И было в её лице что-то такое, отчего у матери замерли на языке готовые сорваться слова.
А потом Оленюшка развязала крепкую нитку и сняла с шеи хрустальную горошину.
– Не нужна она мне, – проговорила тихо и просто. – Я свою бусину уже отдала.
Сверкнули в лунном луче искристые грани – сверкнули в последний раз и погасли, пойманные текучей водой. Белый ручей, сын могучего Звора, шустрый внучек великой Светыни, оттого Белым и назывался, что бежал вприпрыжку, пенился и кипел, ударяясь о гранитные лбы, торчавшие из берегов. Что в него кануло, того вовек не сыскать. Оленюшка же повозилась и стащила носимую поверх рубахи понёву – красно-синюю, с белой ниткой. Сложила на тропинку и низко поклонилась родителям:
– Простите, матушка с батюшкой, дочку нерадивую, непутёвую… И ты, печища нашего огонь святой, прости стыдодейку, изменщицу неразумную…
Тут она всё-таки покачнулась, ибо то, что выговаривали уста, гнуло к земле хуже тяжкого груза. Могучие руки обняли и поддержали её.



Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 [ 9 ] 10 11 12 13 14 15 16 17 18
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.