Чтение 4–й страницы книги ~В неосвещенной школе~

Оставалось заехать за Кузей. И надо ж было так случиться, что в дом мы вошли в то время, когда мать нашего малыша, маленькая и худенькая, как девочка, разливала по чашкам дымящиеся галушки.

— Обедайте, добрые люди, мы подождем, — сказал Панкрат Гаврилович.

— Нет, уж пожалуйте с нами, — басом ответил хозяин, широкий и плотный.

— Нету такого правила, чтобы человек обедал три раза в день. Мы только-только отобедали у Кигтенки.

— А где ж есть такое правило, чтоб хозяева обедалй, а гости в рот им смотрели?

Как мы ни отказывались, нас и здесь усадили за стол.

— Добри галушки, — похваливал Панкрат Гаврилович, подставляя второй раз свою чашку под уполовник хозяйки.

Кузю тоже отпустили в город без возражений.

И вот мы уже на большом шляху. Все то же вязкое черное месиво под колесами, все то же сумрачное небо над головой и все та же голая степь до горизонта.

Когда проезжали мимо заброшенной мукомольни, Панкрат Гаврилович вдруг спросил:

— Дмитрий Степаныч, а это ж правду говорят, что тут нечистая сила водится? Будто через то хозяин и забросил свою мельницу.

— А как вы думаете?

— Я думаю, что брехня. Но худой человек тут, конечно, может притаиться. Рассказывают, будто из окна выбрасывают петли и тащат проезжих в мукомольню.

— А что ж полиция смотрит?

— Э, полиция! Полиция сама обходит это разбойничье логово за сто шагов.

Мы поравнялись с подводой, груженной песком. Поверх песка сидел сумрачный мужчина, закутанный в рваную дерюгу.

— Здорово, Васыль! — крикнул Панкрат Гаврилович. — Все возишь?

Когда мы обогнали подводу, я спросил:

— Это кто?

— А работник нашего Перегуденко. Кулацкая жадность. Чтоб работник не ел даром хлеб зимой, Перегуденко заставляет его возить в город песок и сдавать там подрядчикам. Полтинник за воз. Два раза обернется в день—вот тебе и целковый. Выходит за месяц тридцать рублей. А работнику Перегуденко платит в месяц всего четыре рубля и кормит остатками от обеда наравне с собакой. Вот на кого набросить бы петлю из того чертова логова, на нашего «благодетеля», холера ему в бок.

— Он, что ж, местный, этот Васыль?

— Он, как и все мы, из Лукьяновки. Покуда была коняга, все цеплялся за свой надел. А как коняга издохла, вышел из общины, продал надел и пошел в батраки. И жена с ним, тоже батрачит на Перегуденко. Не дай бог докатиться до такой доли.

— Кому ж он продал надел свой?

— А банку. Банк скупает мужицкую землю по шестьдесят четыре рубля за десятину, а помещичью — по сто двадцать одному рублю. Почему так — неизвестно.

У въезда в город нам повстречалась подвода с отцом Константином. Панкрат Гаврилович и мальчики сняли шапки. Узнав меня, священник толкнул возчика, чтобы тот остановил лошадь, и радостно, будто сообщал приятную новость, сказал:

— У владыки был, принимал выволочку.

— За что, батюшка? — полюбопытствовал я.

— За злоупотребление спиритусом вини… Я говорю: «Так это ж злостная клевета, владыка. Если когда и случилось воспринять сей дьявольский напиток, то только в целяхгигиены». А он мне: «Знаю твою гигиену. Смотри, как бы не гореть тебе на том свете в огненной геенне». — Опять толкнул возницу: — Поезжай! — И, уже отъехав, крикнул мне вслед: — Скоро заверну на закон божий! Приготовьте селедочку!

— Ну и поп! — покачал Панкрат Гаврилович своей массивной головой. — Наши к его приходу приписаны, так говорят, наберется — и все тропари[2]перемешает. Такое в алтаре мелет, что у регента аж глаза выкатываются от умственной натуги: то ли «упокой господи» затянуть в ответ, то ли «многая лета».

В город мы приехали еще засветло, но в книжном магазине, куда мы зашли все пятеро, горели электрические лампочки и мягко отражались в отлично отполированной облицовке шкафов и прилавка. За прилавками стояли щегольски одетые приказчики, сам же хозяин сидел в застекленной будочке. Я знал его еще тогда, когда он носил по базару корзину с календарями, почтовой бумагой, перочинными ножами. Звали его в те времена просто Алешкой. Потом он открыл на том же базаре книжную лавку, растолстел и превратился в Алеху Пузатого. Теперь его зовут не иначе, как Алексей Митрофанович, он один из наиболее почетных коммерсантов города, магазин его — на главной улице, а над магазином — вывеска с золочеными буквами. С тех пор как он поручал мне продавать открытки с изображением наследника-цесаревича, прошло несколько лет, и, понятно, почтенный коммерсант меня не узнал.

— Хотите иметь оптового покупателя? — приступил я сразу к делу. — Нам нужны тетради, перья, чернила, учебники.

— В кредит или за наличные? — так же по-деловому осведомился коммерсант.

— А какая разница?

— В кредит — меньшая скидка, за наличные — большая.

Жалованья своего я еще не успел истратить и поэтому сказал:

— За наличные.

Не прошло и получаса, как тетради со вложенными в них в виде премии переводными картинками, задачники и книжки для чтения на втором году обучения, ручки, карандаши и коробки с перьями были добротно упакованы и снесены услужливыми приказчиками на дроги.

Можно было бы и возвращаться, но на фасаде против воположного дома так зазывно светились огромные слова «Театр «Модерн», а на щитах так интригующе изображались картины из комедии «Глупышкин женится», что, посоветовавшись с Панкратом Гавриловичем, я купил четыре билета и повел ребят в кинематограф: ведь кинокартин никто из них еще не видел.

Мы сидели в облицованном мрамором вестибюле в ожидании начала сеанса, и я невольно вспоминал, как сам впервые увидел кинокартину. До этого все в городе знали только «туманные картины», которые возникали на экране при помощи волшебного фонаря. А тут прошел слух, что приехал какой-то ловкий предприниматель и то в коммерческих клубах, то в школах показывает движущиеся картины. Однажды сестра Маша прибежала домой из прогимназии, где она тогда училась, с удивительной и радостной новостью: вечером в их актовом зале будут показывать движущиеся картины и она уже купила три билета—для себя, для брата Вити и для меня. Но радость наша была омрачена тем, что, имея более или менее приличные шубы, мы с братом не имели костюмов и были одеты в ситцевые старые рубашки. Когда мы вошли в гардеробную и увидели, в каких костюмчиках другие мальчики, то постеснялись раздеваться: так, в шубах, и сидели в зале во время сеанса. Пот струйками лился по нашим спинам, но мы ничего не замечали и только таращили глаза на большое белое полотно. А там творились чудеса: то появлялась корова и, все увеличиваясь, шла будто прямо на нас. То русский солдат пронизывал штыком японского солдата. То мальчик и девочка, взявшись за руки, кружились в танце. С каким восторгом встречала публика эти чудесные картины! В зале кричали, пищали, охали, свистели. А уж на сколько дней хватило дома разговоров об этом изумительном зрелище!

Мои «правленцы» сидели рядком, боясь пошевельнуться. Горожане, прогуливаясь по вестибюлю, бросали на них насмешливые взгляды и плохо сдерживали улыбки. Особенно привлекал к себе внимание Кузя: маленький, но в больших сапогах старшего брата, в фуражке по уши, он, казалось, пришел сюда из какой-то забавной сказки.

— Там крутят? — шепотом спросил Семен и показал глазами на бархатную портьеру.

Из-за портьеры приглушенно доносились звуки рояля и взрывы смеха.

— В том зале есть будка: в ней и крутят. А ты разве уже видел?

— Нет, отец рассказывал.

За портьерой послышался топот множества ног, затем все стихло и портьера распахнулась. Из вестибюля все двинулись в зрительный зал. Боясь, что Кузю затолкают, Семен поднял его на руки. Но когда наш мальчик с пальчик сел на стул, то оказалось, что, кроме спины впереди сидящего человека, он ничего не видит. И Семен посадил его к себе на колени.

Как только зал погрузился в темноту и на экране задвигались люди, оживились и мои ребята. Улица с многоэтажными домами и бегущим трамваем сменилась морем с гибнущим кораблем; исчезло море — возник лес со стадом антилоп и крадущимся в зарослях тигром; вот бородатые люди, закутанные в белое, едут на двугорбых верблюдах по пескампустыни; вот парижская площадь и шагающие по ней войска в шляпах с султанами; вот горит огромное, в восемь этажей, здание, а пожарники в касках льют и льют в дымящиеся окна струи воды. И с каждой сменой картины Варя и Кузя вскрикивают то в страхе, то в изумлении, то в восторге. На что солидный человек Семен, но и он не может воздержаться от восклицаний, вроде «Ух, чудо-юдо!», «Ну и прет!», «Вот это лошадка!» После того как на экране промелькнула надпись «Пат? журнал все знает, все видит», началось «Глупышкин женится». И тут уже безудержный смех ребят слился с хохотом, свистом всего зала. Кузя так подпрыгивал в волнении на коленях у Семена, что тот наконец не выдержал заорал на весь зал: «Да сиди ты, чертова дытына!»

— Ну как? — спросил ребят Панкрат Гаврилович, поджидавший нас на дрогах около кинематографа.

— Лес со всяким зверьем — здорово. И как французы маршируют на параде — занятно. А Глупышкин — это для маленьких, — с важностью сказал Семен.

— Для маленьких! — с обидой воскликнули Варя и Кузя. — А сам реготал, аж скамейка под ним ездила.

— Ездила, ездила!.. — проворчал Семен. — Держите покупки покрепче, а то выпадет какая, ищи ее потом ночью в грязи.

В голосе Семена Панкратьевича уже звучали начальнические нотки. Что значит — председатель!

И ребята как вцепились в кооперативное добро, так до самой Новосергеевки не выпустили его из рук.

На другой день, после занятий, все опять задержались в классе. Но это был уже не сход, а общее собрание членов кооператива. Правленцы сидели за учительским столом, а рядовые члены — за партами. Стоял только председатель Семен Панкратьевич Надгаевский, да и то лишь потому, что докладывал собранию о поездке в город. Я старался без крайней нужды не вмешиваться.

— Почем вы покупали тетрадки? — спрашивал председатель и сам же отвечал — По три копейки. А зараз почем будете покупать? По пятаку за пару. Да еще с промокашкой, даеще с переводной картинкой. Можно б было продавать своим и по две копейки за штуку, только тогда не будет накопления.

— Какого такого накопления? — неприязненно спрашивает Сидор Перегуденко, сын могущественного Наума Ивановича Перегуденко.

— Хочешь спросить, подними руку, — строго замечает Семен Панкратьевич.

— Да ты кто — учитель?

— Не учитель, а председатель. Поднимай руку, а то не буду отвечать.

Перегуденко вопросительно смотрит на меня: как, мол, правильно это, что Надгаевский корчит из себя какого-то распорядителя? Я киваю головой. Он неохотно приподнимает руку.

— Ну вот, поднял. Теперь отвечай.

— Накопления на разные наши дела. Шкаф треба купить, чтоб тетрадки с перьями запирать? Треба. Петьке, пастухову сыну, треба дать задачник без грошей? Треба. А то у батьки его только блохи за пазухой.

— От так! — хихикнул Сидор. — Лавочника облаяли, а сами тоже за выгодой гонитесь. На кинематограф наживаете?

— Ну и дурень, — спокойно говорит председатель. — Не понимаешь разницы. А за кинематограф Дмитрий Степаныч заплатил из своих.

— Сам ты дурень! — злобно выкрикивает Сидор. — Да еще и жулик!

Поднимается гвалт. Кричат главным образом на Сидора, а он крутит головой и огрызается. Приходится мне вмешаться и водворить порядок.

Но гвалт еще не раз вспыхивал, прежде чем собрание утвердило все предложенные правлением цены.

Кажется, с этим поручением «лавочника» я справился.

ПОЧТАРКА

В нашей деревне умерла старушка, и отец Константин с псаломщиком приехал отпевать ее. После похорон были поминки. Псаломщик уснул за столом, а отец Константин, тожеизрядно выпивший, пришел в школу.

Распахнув дверь в кухню, он сбросил на топчан пальто и шапку и весело сказал:

— Одним махом по всем свахам! Старуху отпел, теперь урок дам. А то как бы опять к преосвященному не вызвали. Здравствуйте, юноша!

— Благословите, батюшка! — сложила Прасковья ладони лодочкой.
[Картинка: i_010.png]

Священник сделал рукой небрежный жест, скорее похожий на нетерпеливое «отвяжись, матушка», чем на благословение, но Прасковья поймала его руку на лету и чмокнула.

— Вы меня все время называете юношей, — сказал я, пропуская священника в свою комнату. — Но сами-то вы совсем еще молоды.

— Формально я старше вас, наверно, лет на восемь, а морально — на все восемьдесят. Грех жаловаться, но все-таки скажу: у жизни я пасынок… Это у вас чай? Разрешите щепотку? — Священник отсыпал из чайницы на ладонь немного чаю и пожевал его. — Это чтоб не так несло от меня водкой на ребят.

Он хотел пройти в класс, но Прасковья, брыкнув ногой, стала на пороге и запричитала:

— Батюшка, что же это?! Школа-то ведь не освящена. Где же это видано, чтоб люди жили в неосвященном доме! В неосвященном доме всякая нечисть заводится. Мне бы вот в кухоньке этой приютиться, а я боюсь, боюсь, батюшка. Один раз заночевала, когда наш соколик в волость ездил, так нечистый всю ночь мне в ухо пакости шептал, предложения непристойные делал.

— Ох, нечистый ли? — с сомнением покачал головой отец Константин.

— А кто же, батюшка? — выкатила Прасковья на священника кошачьи глаза.

— Ну ладно, старая кочерыжка, отступи в сторонку, не торчи передо мной, как надгробный памятник.

Отец Константин прошел в класс, а Прасковья еще долго стояла перед дверью и отплевывалась.

Через дверь ко мне доносился голос священника:

— «Отче наш, иже еси на небеси». Кто скажет, про какого отца говорится в этой молитве?

— Про небе-есного! — хором отвечал класс.

— Он видимый или невидимый? Кто его видел? Некоторое время длилось молчание. Потом послышался робкий голос Кузи:

— Я видел.

— Ты?! — удивленно спросил отец Константин. — Где же?

— У нас в хате висит. Он старый, без очков не бачит, так мамка ему лампадку зажигает.1

Ребятам дай только посмеяться. И смеются они так, что Прасковья выкатывает глаза и крестится.

На переменке отец Константин, жуя крепкими белыми зубами сухую тарань и запивая пивом (за тем и другим я посылал в лавочку Прасковью), говорил:

— Молитву господню они знают, но слова коверкают ужасно и толкуют их по-язычески. Спрашиваю: «Что значит: «Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли»?» А здоровенный хлопец (его уже женить пора) отвечает: «Яко на небеси и на земли значит, что на небе все есть так, как и на земле. И наша Новосергеевка, и школа, и учитель Дмитрий Степаныч». — Отец Константин захохотал. Потом разорвал другую тарань и, жуя, сказал: — Дам сегодня еще один урок и приеду к вам только через месяц. Законоучительство приносит мне сущие пустяки: всего пять рублей в месяц. Так вы уж, голубчик, сами учите их молитвам, а я буду изредка приезжать и проверять. Знаете, для вида, чтоб не потянули опять к преосвященному.

Отец Константин опять пошел в класс, Прасковья отправилась добывать хворост для растопки печи, а я вышел на улицу, чтоб подышать свежим воздухом — уж очень давал себя чувствовать в комнате водочный перегар. И вот, когда я так стоял, на дороге показался всадник. Был он в шапке, в ватнике, через плечо на ремне висела брезентовая сумка. И совсем безусый, видно молодой. Но чем ближе подъезжал, тем больше чувствовалось в нем что-то не совсем обычное.
[Картинка: i_011.png]

«Э, да он в юбке! — мысленно воскликнул я. — Неужели женщина? А сидит с той небрежностью, с какой держатся в седле казаки». Подъехав к школе, всадник ловко спрыгнул с коня, глянул па меня зелеными насмешливыми глазами и девичьим контральто сказал:

— Учитель, что ж у тебя тут голо кругом? Ни изгороди, ни деревца, хоть лезь на крышу да привязывай коня к трубе.

— Ты — почтарка? — догадался я.

— Почтарка.

— Ну привязывай коня к двери и заходи в помещение.

— К двери? А он не увезет ее вместе со школой и учителем?

— Не такой уж он богатырский у тебя. Да если б и увез — тоже не страшно: с такой почтаркой проехаться — одно удовольствие.

Зеленые глаза посмотрели на меня строго и пристально:

— Ишь, бойкий какой! Разбаловали, верно, тебя девушки.

— Я не красавец, чтоб меня девушки баловали. Ну заходи, заходи!

Войдя через кухню в мою комнату, почтарка прислушалась к доносившемуся из класса голосу отца Константина и шепотом спросила:

— Кто там?

— Поп. Урок закона божьего дает.

— А-а-а… Это какой же? Из Бацановки? Пьяница?

— Он самый.

— А скоро урок кончится?

— Минут через десять.

— Ну тогда скорей бери и прячь. — Почтарка вытащила из сумки пухлый пакет. — Под тюфяк спрячь. А на стол положи старый пакет от инспектора. Придет поп, скажешь, чтоэто я сейчас доставила.

Я сделал, как она велела, и предложил ей свой табурет, а сам сел на краешек кровати.

— Через неделю я опять заеду. Успеешь приготовить?.

— Не знаю. Мне еще не приходилось такое делать.

— Мало ли что. Мне вот тоже не приходилось почтаркой по деревням скакать, а вот скачу.

— Если надо — значит, сделаю.

— Вот это другой разговор.

Мы умолкли и смотрели друг на друга. Глаза ее смеялись.

— Всматриваешься? — шепотом спросила она.

— Да, — так же шепотом ответил я.

— Ну смотри, смотри. Говорят, когда я снимаю шапку, в комнате светлее делается. Я ведь жар-птица. Смотри! — Легким движением руки она сбросила шапку. Голова ее будтовспыхнула. — И теперь не узнаешь?..

— Так это в самом деле ты?.. — еле мог я сказать от волнения. — Зойка, милая Зойка, как я рад!..

— Ну, давай поцелуемся. Сколько лет не виделись! — Обеими руками она притянула мою голову к себе и крепко поцеловала в губы. — Вот ты какой стал, мой родненький! Я тебя сразу узнала. А ты меня нет.

— Так это потому, что я каким был заморышем, таким и остался, а ты, ты расцвела, красавица стала. Как в сказке.

— Уж и красавица! — улыбнулась она. Чуточку подумала и с такой же мягкой улыбкой сказала — А может, и правда. Сколько на мне, девчонке, веснушек было! А теперь сошли. Сами сошли, без «Мадам Морфозы»!

Я вспомнил, что «Мадам Морфозой» Зойкина бабка называла крем «Метаморфоза», и спросил:

— Жива?

— Жива-а! Во Франции нашим эмигрантам борщ варит.

— Во Франции? Бабка?! — чуть не присел я от удивления.

— А ты думал как? Даже по-французски лопотать научилась. «Мадам, комбьен кут се шу?[3]Тю, ты очумела!»— передразнила Зойка свою бабку и расхохоталась.

— Но как же она туда попала?

— Потом, потом! Я ж к тебе буду часто приезжать.

За стеной послышался топот ног: это законоучитель отпустил ребят домой. Зойка встала, намереваясь уйти. Но дверь распахнулась — и в комнату вошел отец Константин. Он уставился на почтарку своими жгучими глазами и вскинул черные брови-дуги:

— «Откуда ты, прелестное дитя?»

— Благословите, батюшка! — склонилась Зойка, пряча плутоватую улыбку.

Отец Константин размашисто сделал благословляющий жест и опять спросил:

— Ты из пены морской, что ли? Афродита?

— Матрена, батюшка, — пресерьезно ответила Зойка, и только в уголках губ продолжала таиться все та же улыбка.

— Дурак же был тот поп, который окрестил тебя таким именем.

— А разве, батюшка, и среди попов есть дураки? — с наивной простотой спросила Зойка.

— Бывают, Матрена, бывают, хоть на них и почиет благодать божия. Сие даже согласуется с божественным учением. «Будьте аки дети», — говорится в писанин а дети, известно, народ неразумный.

— Это почтарка, отец Константин, — объяснил я. — Доставила мне пакет от инспектора. Теперь она всю волость обслуживает.

— Почтарка? А-а-а… Всю волость?.. А-а-а… Так, значит, предписания из епархиальной консистории теперь ты будешь доставлять мне?

— Нет, уж извольте за почтой посылать своего звонаря в волостное правление. В Бацановке до правления из любого места рукой подать.
[Картинка: i_012.png]

— Жалко, жалко! — покачал отец Константин головой. — Я бы тебя принял с подобающей твоей красоте щедростью.