Так было заведено на воронежских заставах-сторожах воеводой Родионом Жидовиновым. Всего-то у него людей пять десятков, а верст под присмотром - поболе трехсот, каждому десятку на стороже по полсотни верст отводилось, да и то если откинуть лесные и овражные, неудобные для ордынской конницы, места.
Казалось бы, как такой простор взглядом охватишь?
Но ведь охватывали же! У рязанских казаков учились, что извечно степной рубеж стерегли. Севрюков, жителей Путивля, которые возле самого поля жили и на степных хозяйствах - ухожаях - даже пашню заводили от ордынцев втайне, расспрашивали. Возможным оказалось дело, когда знающие люди все толком рассказали.
На краю дубравы или на возвышенности стояла застава-сторожа, смотрела окрест, насколько глаз видел. Кони под седлом, двое сторожей за степью смотрят, остальные - четверо или больше - в траве дремлют, поводьев из рук не выпуская. Только свистни - вскочат и понесутся быстрее ветра, кони-то у сторожей отборные, за этим сам воевода Родион следит, строго за коней спрашивает.
Но сама сторожа - это полдела, а то и четвертушка: глазом далеко не увидишь. На то есть станичные разъезды. Утром отъезжают станичники по двое от заставы, до полдня в одну сторону едут, степь углядывая, а потом в обратную, чтобы к вечеру возвратиться. Вот пятьдесят верст и выходит - двадцать пять на восход от заставы, двадцать пять - на закат. Вот и вся землица, порученная сторожевому голове Андрею Попову, досмотрена!
Если разъезды с ордынцами в степи разминутся, тоже не беда. Это от самих станичников следа не остается, а если тысячи ордынских коней пройдут, то пропахивают в степном черноземе широкую дорогу - сакму. Наедут станичники на сакму - и стремглав к заставе:
- Орда прошла!
А опытные поляне по ширине и глубине сакмы определят даже, сколько было ордынцев, есть при них кибитки или нет…
И в этом случае Андрею Попову известно, что делать. Посылай гонцов на соседние заставы. Снимайся с места и, таясь, пробирайся по сакме за ордой: соображай, куда она идет, на какую украину. Ночью объезжай ордынские станы, считай костры. Старайся выхватить из караула ордынца-"языка". С полными вестями посылай гонца в Москву, а там и сторожа с соседних застав подоспеют, сообща легче по сакме идти. И все - тайно, и все - спешно…
Потому-то и готова застава всегда сорваться с места.
Если станичники возвращались, ничего в степи не приметив, Андрей все равно уводил людей с места дневки. Ордынцы коварны и хитры, как степные гадюки, подползают неслышно, нападают врасплох. Им тоже нужен "язык", большую награду дают мурзы за сторожа-полянина, которому все ведомо - и броды, и дороги, и другие заставы. Всю заставу вырубят, и то Руси дешевле обойдется, чем один плененный полянин. Перед ордынцами не отмолчишься, не отговоришься незнанием - замучают лютыми муками, сама душа кричать начнет!
Недаром сторожам строго-настрого велено было беречься: останавливаться в укромных местах, и где днем стояли - чтобы не ночевали, а где ночевали - чтобы утром там людей не было. Огонь, чтобы кашу сварить, в одном месте дважды разводить было не велено, а уж постоянный стан разбивать - тем более.
Андрей Попов, к примеру, знал усторожливых мест, где днем стоять можно или ночью спать без опасенья, не один десяток. На каком из этих мест будет застава, не мог догадаться даже Сенька Мылец, которому Андрей доверял и всегда оставлял вместо себя, если случалась нужда куда-нибудь отлучиться.
Нелишними были эти предосторожности. Случалось, возвращаясь через некоторое время к старому кострищу, находили возле него следы некованых ордынских коней. Но врасплох застать заставу ордынцам так и не удавалось. Опытным полянином стал Андрей Попов, сын боярский, старший дружинник великого князя Дмитрия Ивановича Московского. И на соседних заставах не хуже станичные головы были…
Утро, с которого началась последняя сторожевая служба Андрея Попова, ничем не отличалось от прошлых. Едва лучи солнца пробились сквозь заросли ивняка в западину, где ночевала застава, Сенька Мылец поднял людей. Над углями уже сытно булькала в медном котелке каша. Круглый ржаной каравай разрублен ножом на толстые ломти по числу людей, а рядом с каждым ломтем - деревянная ложка. Ополосни сонные глаза в ручье, подсаживайся к котелку и хлебай.
Наскоро поели, пошли седлать коней.
Старшие станичники, Олешка Лебза и Плотуня Устюжанин, пошептались с Андреем, сговариваясь, до каких пределов нынче ехать и на какое место возвращаться, и тоже отошли к коням.
Андрей сидел на попоне, скрестив по-татарски ноги, поглядывал, как Сенька Мылец затаптывает сапогами кострище, как сторожа натягивают кольчуги, закидывают за спины гнутые ордынские луки (удобные были ордынские луки, убоистые, почти все на заставе обзавелись ими).
- Так поехали мы? - издали, уже с коня, крикнул Плотуня.
Напарник его тоже был в седле, плетью нетерпеливо помахивал. Андрей досадливо вскинул руку: отъезжай, мол, чего спрашиваешь?
Затихал, удаляясь, мягкий перестук копыт. Пора и самой заставе трогаться…
Пробирались конные по балочкам, по овражкам, по долинам речек, хоронясь за курганами и земными складками. Если где-то не было укрытий, вперед выезжал один Сенька Мылец, смотрел окрест. Остальные ждали, пока он подаст знак, и быстрым наметом пересекали опасное место. Рывок - остановка, рывок - остановка, привычная для сторожей езда.
Вот и одинокий курган среди равнины, а на вершине большая яма, где можно и коней укрыть, и самим спрятаться. Лучшего места для заставы не найти, давно заприметил его Андрей, но остановился здесь в первый раз - приберегал для особого случая.
Почему именно сегодня Андрей увидел т о т особый случай и почему, нарушая обычай, сам остался наверху вместо дозорного ратника, он не сумел бы объяснить. Предчувствие, наверно…
Пустая, мирная лежала вокруг степь. Безветренно было, знойно. В яме кони тихо похрапывают, ногами на месте перебирают. Нудно коням в неподвижности, тоскливо. Тяжко и людям под палящим солнцем, но поляне к неподвижности привыкли. Кто дремлет, прикрыв глаза рукавом, кто шепчется с приятелем.
Андрей вздохнул, вытер пот со лба, присмотрелся. Что-то ему сегодня в степи не нравилось. Изменилось будто что-то, но что - непонятно.
У подножия кургана протопотала стайка диких коз. Заяц пробежал мимо, потом еще один, еще. Извиваясь, как змея, проскользнула в траве степная лисица. Когда это видано, чтобы лисица ясным днем из норы вышла? Да и вообще не странно ли, что бежит сразу столько зверья? Будто гонит кто его с полуденной стороны облавой…
Тревожно стало Андрею. Подумалось: неспроста все это, неспроста!
Кликнул Сеньку, молча указал пальцем на пробегавшее зверье.
Сенька посерьезнел и, не то спрашивая, не то высказывая смутную догадку, выдохнул в самое ухо:
- Орда идет?
Что-то неладное почуяли и другие сторожа. Неторопливый шепоток в яме примолк. Люди, запрокидывая головы, вопрошающе смотрели на Андрея.
А дикие звери все бежали и бежали мимо кургана, не обращая внимания на приподнявшихся Андрея и Сеньку. Разве случалось когда-нибудь раньше, чтобы дикие звери среди бела дня так бесстрашно шли?
Вдали показались две черные точки. Резво бегут к кургану, уже топот коней слышен, передний всадник над головой шапкой размахивает. Плотуня Устюжанин?!
Андрей чуть навстречу не рванулся, но пересилил себя, остался за кустом. Только сторожам крикнул, чтобы в седла садились, а Сеньке сказал, чтобы у его, Андреева, коня подпругу подтянул и держался поблизости, на всякий случай.
Плотуня, нахлестывая коня плетью, обогнул курган, соскочил на землю, кинул поводья своему напарнику и полез, задыхаясь, по крутому склону. Андрей привычно отметил, что станичник поступает разумно, позади кургана ни его самого, ни коней со стороны Дикого Поля не видно.
- Орда прошла! Орда! - издали выкрикнул Плотуня.
Сапоги его скользили по траве, и он никак не мог одолеть последнюю сажень склона. Но вот наконец Плотуня присел рядом и приглушенным голосом продолжил:
- Большая орда… Сакма широкая, сажень с двадцать, а уж глубина - будто плугом по степи прошлись! Беда, Андрей Семенович!
Первым побуждением Андрея было скакать немедля всей заставой к сакме, своими глазами убедиться. Но сдержал себя Андрей, нарочито спокойно остановил запалившегося Плотуню:
- Заводи лошадей в яму. И - чтоб ни голоса, ни шевеленья!
Плотуня обескураженно заморгал круглыми глазами, полез на карачках вниз, к своим коням…
Пришел день, ради которого Андрей Попов, сын Семенов, второе лето мотается у Дикого Поля. Но орду они все-таки уследили, уследили! Теперь думай, Андрей, как поступить, хорошенько думай!
А может, и не нужно что-либо от себя придумывать? Может, просто следовать воеводскому наказу?
Как это воевода Родион говаривал? Не хоробрость нужна, но осторожность… Служба по вестям измеряться будет… Добывай прямые вести и в Москву с гонцами посылай… Сакму доглядывай… Вот твоя служба, Андрей! Кидаться же днем навстречу ордынцам - безрассудно…
Солнце перевалило за полдень, когда в степи показались ордынские разъезды. Большие были разъезды, словно рати, чуть не по сотне конных.
Шли ордынские всадники облавой, в каждый лесок заезжали, к каждой западинке принюхивались - искали русских сторожей. С двух сторон обтекали ордынцы курган, где притаилась застава, но наверх не поднялись. О большой яме на вершине могли знать разве что местные люди, но таких проводников-вожей у ордынцев, как видно, не было. А с виду вершина кургана казалась совсем голой, два кустика там торчало, и точно бы негде людям там спрятаться. Миновали ордынцы курган и промчались дальше.
До ночи просидела застава Андрея Попова на кургане, а в темноте тихо снялась и поспешила с сакме. Правду сказал станичник Плотуня: орда там большая прошла. Когда Андрей перемерил сакму шагами, то не двадцать саженей оказалось, а немногим меньше сорока. То ли ошибся Плотуня, то ли после него еще многие тысячи ордынцев прошли, сакму расширили.
Теперь нужно идти тайно по сакме, станы ордынские объезжать вокруг и считать ханских людей. Идти следует только ночами, потому что днем степь полна ордынскими разъездами - не разминуться.
Сторожа тихо приближались в темноте к ордынским станам, пробовали считать костры, но костров было больше, чем звезд на небе. О поимке ордынского "языка" и думать было нечего - большими ватагами ездили по степи ордынцы, легче было самим в полон угодить.
Днем сторожа отсыпались в укромных местах, выставив дозорных, а поздним вечером опять ехали следом за ордой - в черную темень, в кислый кизячный дым ордынских костров.
Двенадцать ночей шли за ордой благополучно, а перед тринадцатой ночью случилось несчастье. На спящую в овраге, в осиновых горьких кустах, заставу Андрея Попова наехала ордынская сотня. То ли дозорный Олешка Лебза придремнул, то ли срезали его издали стрелой, но напали ордынцы врасплох, на спящих, повязали сыромятными ремнями…
Андрею снилось, что лежит он в лесу один, а к нему медведь идет, на задние лапы поднялся, дышит смрадно. Подходит ближе, ближе. Хочется Андрею закричать, но крику нет. Хочется руки поднять, защититься чтобы, а руки не поднимаются. А медведь уже тяжко на грудь навалился…
Опамятовался Андрей, глаза открыл, а на нем ордынец сидит, да еще двое за руки держат - не шевельнуться. От ордынцев воняет прогорклым жиром, кислой кожей; лица у них круглые, темные, глаз за щеками не видать - будто безглазые ордынцы.
Подержали ордынцы Андрея за руки и отпустили. И с груди ордынец слез. Андрей перевел дыхание, приподнялся. Перед ним еще один ордынец стоит, одетый понаряднее других: в новый халат, в медную круглую шапку, а из-под шапки два лисьих хвоста свешиваются. Андрей догадался, что это ордынский сотник.
Вертит сотник в руках Андрееву саблю в дорогих - с серебром - ножнах, восхищенно цокает. И другие ордынцы улыбками расплылись, тычут пальцами в Андрееву нарядную кольчугу, встряхивают плащ из тонкого сукна. Кто-то полез к Андрею за пазуху, вытянул крестик серебряный на серебряной же тонкой цепочке.
Залопотали ордынцы: "Конязь! Конязь!"
Других полонянников ордынцы плетьми исхлестали, нанизали на одну веревку, словно бусы, и пешими повели. А Андрея бережно на коня посадили, только ступни ног под лошадиным брюхом стянули ремнем, чтобы соскочить не сумел, и отдельно повезли к своему стану. Даже шишак на голову Андрею нахлобучили, плащ на плечи накинули, чтобы наряднее пленник казался.
Все понятно было Андрею: приняли его ордынцы за знатного человека, за боярина или воеводу, хотят доставить своему мурзе в лучшем виде. За знатного человека награда больше, чем за простолюдина, вот и старается сотник. Правда, саблю сотник не вернул, привязал к своему седлу.
Ехали, догоняя ханский кош, долго и нагнали только вечером. Ордынский стан мигал множеством костров, но пламя от кизяков было дымное, тусклое, и Андрей мало что увидел.
Черные кибитки, черные повозки, черные какие-то тени, двигавшиеся по сторонам. Одно запомнилось Андрею: неумолчный шум. Гудел ордынский стан, как растревоженный улей, перекликался гортанными голосами, лошадиным ржанием, воплями верблюдов, скрипом тележных колес. Будто не ночь была, а день базарный.
Возле какой-то юрты Андрея стащили с коня, втолкнули внутрь, швырнули на кучу пыльного войлока. В юрте темно, хоть глаз выколи, только круглое отверстие в крыше чуть светится.
Андрей долго лежал с открытыми глазами, вглядываясь в окольцованный войлоком клочок чистого неба, где остро и зовуще поблескивали звезды. Рядом, в угольной темноте, кто-то стонал, дышал с надрывом, потом затих. Скоро и сам Андрей забылся тяжелым сном.
ГЛАВА 5. СТАН МАМАЯ
Андрея разбудили глухие мерные удары, сотрясавшие войлочные стены юрты. Андрей приподнял голову, огляделся. Посередине юрты сидел на корточках ордынец в засаленном халате, лениво пошевеливал в очаге тлеющий навоз. Тусклые язычки пламени, выплескиваясь из золы, лизали медный закопченный котелок. Струйка вонючего дыма тянулась вверх, к круглой дыре в крыше. А в дальнем, сумрачном углу, прикрытый попоной, неподвижно лежал человек с головой, обвязанной бурыми от запекшейся крови тряпицами, с ввалившимися мертвыми глазами. Из-под попоны торчали ноги в красных сапогах с высокими гнутыми каблуками. Такие сапоги Андрей видел только у воеводы Родиона Жидовинова, ни у кого больше. И седая, дерзко торчавшая бородка - тоже его. Не уберегся, значит, воевода. Вишь как посекли его поганые - до смерти!
Андрей вдруг с беспокойством подумал о своих гонцах. Добежали ли до Москвы? А ну как не добежали, тоже иссеченные где-нибудь лежат? Тогда - беда…
Не узнать было не у кого. Ордынцы если и знают, то не скажут. И исправить тоже ничего нельзя - сам в плену. Оставалось надеяться, что кто-нибудь из гонцов проскользнул сквозь ордынскую облаву.
Глухие удары отзывались в затылке тупой, ноющей болью.
Так начиналось каждое утро в ордынских кочевьях. С восходом солнца ханские нукеры, свободные от караула, готовили любимый напиток степняков - кумыс. Бурдюки с кобыльим молоком подвешивали к жердям и часами били деревянными колотушками. Молоко шипело и пенилось, бродило как живое, раздувая кожаные бока бурдюков, а потом светлело, выкидывая на дно мутную гущу. Прозрачный напиток ордынцы переливали в другие, маленькие бурдюки и складывали в глубокие ямы для охлаждения. Острый, хмельной, освежающий кумыс, слегка отдающий запахом горького миндаля, ордынцы ценили превыше всех напитков и поглощали в огромных количествах, потчевали им гостей.
Но Андрей не был гостем, кумыса ему не предлагали…
Ордынец принес от очага плошку горячей бараньей похлебки, сунул прямо в лицо - Андрей даже отшатнулся.
- Корош! - ухмыльнулся ордынец, снова поднося плошку. - Ох, корош!
Андрей медленно тянул сквозь зубы несоленую, обжигающе горячую, мутную жижу, а ордынец стоял перед ним, уперев ладони в бока, и повторял удовлетворенно:
- Корош! Корош!
Глуховский Дмитрий
Русанов Владислав
Сертаков Виталий
Куликов Роман
Сертаков Виталий
Шилова Юлия