Фрэнк Герберт, Билл Рэнсом

Эффект Лазаря

Брайану, Брюсу и Пенни —

за те годы, когда они ходили на цыпочках,

покуда папа пишет.

Фрэнк Герберт

Всем целителям, что облегчают наши страдания;

всем, кто кормит ближних прежде, чем требовать от них добродетели;

всем нашим друзьям — с любовью и признательностью.

Билл Рэнсом

Анналы утверждают, будто двойная система неспособна поддерживать жизнь. Но мы нашли жизнь здесь, на Пандоре. За исключением келпа, она была враждебной и смертоносной — но все же это была жизнь. Гнев Корабля тяготел над нами, ибо мы уничтожили келп и нарушили равновесие этого мира. Мы, немногие выжившие, зависим от бесконечного моря и от ужасных причуд двух солнц. То, что мы вообще выжили на наших хрупких клон-плотах, проклятие в той же мере, как и победа. Это — время безумия.

Из дневников Хали Экель

Дьюк почуял запах горелой плоти и паленого волоса. Он чихнул, снова чихнул и заскулил. Его единственный зрячий глаз слезился и болел, когда он попытался открыть егорукой. Его мама была вне. Слово «вне» он мог произнести, хотя не мог бы точно определить местоположение и форму этого «вне» — только знал смутно, что живет на клон-плоту, принайтованном к черному каменному утесу, единственному остатку суши Пандоры. Еще он мог выговорить «Ма» и «горит».

Запах гари усилился. Это его напугало. Дьюк раздумывал, не должен ли он что-нибудь сказать. По большей части он не говорил: мешал нос. Зато он мог высвистывать носом, и мама его понимала. Она свистела в ответ. У них было более сотни таких свистослов, понятных им обоим. Дьюк наморщил лоб. Это движение заставило его толстенький носикразвернуться, и он засвистел — по началу вопросительно, чтобы узнать, нет ли ее поблизости.

«Ма? Где ты Ма?»

Он пытался уловить шлепанье босых пяток по мягкой палубе плота, которое он не спутал бы ни с каким другим.

Запах гари заполнил его нос и заставил его чихнуть. Дьюк слышал шлепанье множества ног в коридорах — столько ног ему и слышать-то не доводилось — но ни одни из них не принадлежали Ма. Раздавались крики — все сплошь слова, которых Дьюк не знал. Он сделал глубокий вдох и издал самый громкий свист, на какой был способен. Его тоненькие ребра мгновенно разболелись, а голова закружилась от резонанса.

Никто не ответил. Вход рядом с ним оставался закрытым. Никто не вынул его из-под сбившихся одеял и не прижал его к себе.

Несмотря на боль, вызванную дымом, Дьюк распялил правое веко двумя отростками правой руки и увидел, что комната погружена во мрак, освещенный лишь мерцанием тонкойбиомассы коридорной стены. Мрачный оранжевый свет отбрасывал на палубу жуткие отсветы. Едкий дым нависал над ним, как облако, протягивая к его лицу маслянисто-черные щупальца. А теперь снаружи к топоту многих ног и крикам прибавились новые звуки. Он слышал, что за рдеющей стеной волокут и роняют тяжелые вещи. Ужас заставил его свернуться под одеялом в молчаливый комочек.

Дым был влажным и горьким — совсем не таким приторным, как в тот раз, когда обогреватель прожег их стенку. Он помнил обугленный проем в подтаявшей биомассе, ведущийиз их комнаты в соседнюю. Он тогда просунул голову в обгорелую дырку и посвистел соседям. Но ведь теперь запах был совсем другой, да и стенка не растаяла.

К внешним звукам прибавилось бурление. Словно котелок кипел на плите — но мама ничего не варила. К тому же звук был слишком громким для варки — громче даже, чем весь остальной шум. Крики приблизились.

Дьюк отбросил одеяльце и вскрикнул, когда его босая нога коснулась палубы.

Горит!

Внезапно пол под ним качнулся, сперва назад, затем вперед. Это колебание швырнуло его лицом вниз. Горячая биомасса стен тянулась за ним, как вареные макароны. Дьюк знал, что находится на верхней палубе, но вокруг него топталось множество ног, и ему приходилось прикрывать тело и голову руками. У него не было свободной руки, чтобы открыть ею зрячий глаз. Горячая палуба обжигала его локти и коленки. У Дьюка дух захватило от внезапной резкой боли, и он издал еще один резкий свист. Кто-то споткнулся об него. Чьи-то руки подхватили его под мышки и подняли из обугленного месива, в которое обратилась палуба. Часть месива потянулась за ним, прилипнув к его голой коже. Дьюк понял, кто держит его, из-за жасминового запаха, исходившего от волос. Это была их соседка Элли, женщина с короткими неуклюжими ногами и красивым голосом.

— Дьюк, — сказала она, — пойдем поищем твою Ма.

Дьюк слышал, что с голосом у нее неладно. Когда она говорила, пересохшая глотка издавала низкие хриплые звуки.

— Ма, — сказал он. Он рукой открыл глаз и увидел ужасающее столпотворение и огонь.

Проталкиваясь сквозь толпу, Элли заметила, что он глазеет, и сбросила его руку вниз.

— Потом посмотришь, — сказала она. — А сейчас обхвати меня за шею. Крепче держись.

После этого мгновенного взгляда Дьюка, у нее не было нужды повторять приказ. Дьюк обеими руками обхватил Элли за шею и тихонько всхлипнул. Элли продолжала проталкиваться сквозь толпу. Голоса с разных сторон повторяли слова, которых Дьюк не знал. Когда Элли с Дьюком протискивалась мимо остальных, остатки биомассы срывало с его кожи. Это было больно.

Единственный взгляд на «вне» остался в памяти Дьюка неизгладимо. Огонь, идущий из-под темной воды! Он рвался из-под воды, и это его сопровождало громкое бурление, и пар в воздухе стоял такой густой, что люди казались неясными тенями на фоне рдеющего огня. Отовсюду доносились крики, и Дьюк потесней прижался к Элли. Угли взмывали над островом высоко в воздух, словно ракеты. Дьюк этого не понимал, но он слышал, как огонь крушит и уничтожает тело острова из морских глубин.

«Почему вода горит?» Эти свистослова он знал, но Элли их не поняла бы.

Плот под Элли резко качнулся, уронив ее под топочущие ноги. Дьюк упал поверх нее и не коснулся горящей палубы. Элли ругалась и кричала. Многие люди рядом с ними падали. Дьюк чувствовал, как Элли погружается в тающую биомассу палубы. Сперва женщина боролась, билась, как свежепойманная мури, которую мама однажды дала Дьюку подержать перед тем, как сварила ее. Потом Элли задвигалась медленней и глухо застонала. Дьюк, все еще обнимавший Элли за шею, почувствовал, как горячее месиво подступает кего рукам, и отдернул их. Элли завопила. Дьюк попытался оттолкнуть ее, но натиск множества тел мешал ему спастись. Он чувствовал, как волосы у него на загривке становятся дыбом. Из его носа вырвался вопросительный свист — но ответа не было.

Палуба вновь содрогнулась, и на Дьюка покатились тела. Он чувствовал прикосновения горячей плоти, местами жарко мокрой. Элли вздохнула один раз, очень глубоко. Воздух сделался другим. Люди, кричавшие: «О, нет! О, нет!» — перестали кричать. Многие вокруг Дьюка начали кашлять. Он тоже кашлял, захлебываясь густой горячей пылью.

— Ваата у меня, — прохрипел кто-то рядом. — Помогите мне. Мы должны ее спасти.

Дьюк ощутил неподвижность Элли. Она больше не стонала. Он не ощущал ее дыхания, которое подымало и опускало бы ее грудь. Дьюк открыл рот и произнес два слова, которые знал лучше всего:

— Ма. Горит. Ма. Ма.

— Кто это? — сказал кто-то совсем рядом с ним.

— Горит, Ма, — пискнул Дьюк.

Руки протянулись к нему и подняли вверх, прочь от Элли.

— Это ребенок. Он жив, — раздался чей-то голос у него над ухом.

— Неси его! — выдавил кто-то в промежутках между кашлем. — У нас Ваата.

Дьюк чувствовал, как его передают с рук на руки через проем куда-то в сумрак. Его единственный зрячий глаз различал сквозь редеющую пыль мерцание огоньков на гладких поверхностях и рукоятках. Он поразмыслил, не может ли это быть «вне», куда ушла Ма, но ее нигде не было — только множество людей, сгрудившихся в тесноте. Кто-то, стоявший прямо перед Дьюком, держал большого голого младенца. Мальчик знал, кто такие младенцы, потому что Ма иногда приносила их из «вне» и ухаживала за ними, и ворковала над ними, и разрешала Дьюку потрогать их и понянчить. Младенцы были мягкие и приятные. Это дитя было больше всех, виденных Дьюком, но он понял, что девочка — еще младенец, по пухлым чертам ее спокойного лица.

Давление воздуха поменялось, и у Дьюка заложило уши. Что-то зажужжало. Как раз когда Дьюк решил отбросить свои страхи и присоединиться к теплой близости тел, три чудовищных взрыва сотрясли и перевернули их убежище.

«Бум! Бум! Бум!» Взрывы следовали один за другим.

Люди начали выбираться из всеобщей мешанины. Чья-то нога наступила Дьюку на лицо и убралась.

— Осторожнее с малышами, — крикнул кто-то.

Сильные руки подняли Дьюка и помогли ему открыть глаз. Бледное мужское лицо уставилось на него — широкое лицо с глубоко посаженными карими глазами.

— Один у меня, — сказал мужчина. — Он не красавчик, но он жив.

— Дай-ка его сюда, — отозвалась женщина.

Дьюк почувствовал, что его крепко прижали к младенцу. Руки женщины обхватили их обоих — тело к телу, тепло к теплу. Дьюка пронизало чувство уверенности — но оно тутже исчезло, едва женщина заговорила. Он понимал ее слова! Он не знал, как ему удавалось понимать, но слова открывали свои значения по мере того, как ее голос прокатывался по его щеке, прижатой к ее груди.

— Весь остров взорвался, — сказала женщина. — Я видела это из порта.

— Сейчас мы ниже уровня моря, — ответил мужчина. — Но долго мы здесь оставаться не можем: на столько народу воздуха не хватит.

— Помолимся Утесу, — предложила женщина.

— И кораблю, — добавил мужчина.

— Утесу и Кораблю, — согласились все.

Дьюк слышал все это издали, по мере того, как понимание входило в него. Это все случилось оттого, что его плоть соприкоснулась с плотью младенца! Теперь он знал ее имя.

Ваата .

Красивое имя. Оно несло в себе знание, расцветающее в разуме Дьюка, словно бы оно всегда было там и нуждалось только в имени и прикосновении Вааты, чтобы излиться в память. Теперь он знал, что такое «вне», знал всеми своими человеческими чувствами и памятью келпа… ибо Ваата несла гены келпа в своей человеческой плоти. Он помнил бытие келпа в морской глубине, и его прикосновение к бесценному утесу. Он помнил крохотные островки, которых больше не существовало, ибо келпа не было, и ярость моря вышла из-под контроля. Память келпа и людская память содержали множество странностей, приключившихся с Пандорой ныне, когда волны свободно рыскали вдоль всей планеты — покореженного твердотелого шара, окутанного бескрайней водной оболочкой.

И где был он сам, Дьюк тоже знал: на маленькой субмарине с привязанным к ней аэростатным баллоном.

«Вне» было средоточием чудес.

И вся эта удивительная информация пришла к нему прямиком из разума Ватьи, поскольку у нее имелись гены келпа — как и у него. Как и у многих выживших на Пандоре. Гены… он и об этих волшебных закорючках тоже знал, поскольку разум Вааты был просто магическим кладезем подобных тем, он мог поведать и об истории, и о Войнах Клонов, и о гибели келпа. Дьюк ощутил прямую связь между ним и Ваатой, которая не исчезла даже тогда, когда был разорван физический контакт. Дьюк испытывал огромную благодарность и попытался ее выразить, но Ваата отказалась отвечать. Тогда он понял, что Ваата предпочитает глубинную тишь своих воспоминаний келпа. Она хотела только ждать. Она не хотела разбираться со всем тем, что обрушила на Дьюка. А она иобрушила ,понял он, отрывая их от себя, словно горячее месиво от кожи. Дьюк почувствовал при этой мысли мгновенную обиду, но счастье вернулось к нему незамедлительно. Он был хранилищем стольких чудес!

Осознание .

«Это по моей части», подумал он. «Я должен осознавать за нас обоих. Я — хранилище, врата Быка, которые только Ваата может открыть».

В то время были на земле исполины.note 1

Бытие, христианская Книга мертвых.

22бунратти, 468.

Почему я веду этот дневник? Странное хобби для Верховного судьи, Председателя Комитета по Жизненным Формам. Надеюсь ли я, что будущие историки соткут пышное полотно из нитей моих скромных писаний? Мне так и видится, как мои записки много лет спустя находит кто-нибудь вроде Кея Теджа — кто-то с умом, забитым предубеждениями, мешающими воспринять что-либо новое. Не уничтожит ли этот грядущий Тедж мои записи, поскольку они противоречат его собственным теориям? Полагаю, такое случалось и с историками прошлого. Иначе почему Корабль заставил нас начать сызнова?

О, я верю в Корабль. Свидетельствую здесь и сейчас, что Уорд Киль верует в Корабль. Корабль — Господь наш, и Корабль привел нас на Пандору. Вечная дилемма — тонуть или плыть, причем в буквальном смысле. Ну… почти в буквальном. Мы, островитяне, по большей части дрейфуем. Это морской народ плавает.

Что за великолепная отборочная площадка для человечества эта Пандора, и до чего же удачно названа! Ни клочка суши не осталось над море, где прежде господствовал келп. Благородное некогда создание, разумное, ведомое всем прочим созданиям, как Аваата, ныне всего лишь келп, зеленый, плотный и безмолвный. Наши предки уничтожили Аваату и унаследовали всепланетное море.

Случалось ли людям совершать подобное прежде? Случалось ли нам убивать существа, помогающие обуздывать нашу собственную смертность? Мне отчего-то сдается, что да. Почему еще Корабль стал бы содержать на орбите, вне достижимости для нас, анабиозные камеры? Наша капеллан-психиатр разделяет мои подозрения. Как она говорит, «нет ничего нового под солнцами».

И почему это символы Корабля всегда принимали форму глаза внутри пирамиды?

Я начал эти записки просто как отчет о моем участии в Комитете, который решает, какой именно новой жизни будет дозволено существовать — а, возможно, и размножаться.Мы, мутанты, с глубоким почтением относимся к тем вариациям, которые биоинженерия этого гениального психа, Хесуса Льюиса, запустила в человеческую популяцию. Из тех неполных записей, которые находятся в нашем распоряжении, ясно, что определение «человек» было прежде гораздо более узким. Варианты мутаций, которые мы теперь принимаем, лишнего взгляда не кинув, когда-то служили причиной изгнания, а то и смерти. Как член Комитета, призванный судить жизнь, я всегда задаю себе один и тот же вопрос, на который и стараюсь ответить в меру моего скромного разумения: «Поможет ли это дитя, эта новая жизнь, всем нам выжить?» И если есть хоть малейший шанс, что оно внесет свой вклад в дело выживания того, что мы зовем человеческим обществом, я голосую за то, чтобы дозволить ему жить. Не раз и не два я бывал вознагражден тем скрытымв никчемной форме гением, тем разумом в увечном теле, который оказывался благодеянием для нас всех. Я знаю, что прав, принимая подобные решения.

Но мои записки становятся слишком уж отвлеченными. Решительно, в глубине души я философ. Мне важно знать не только «что», но и «почему».

За долгие поколения, сменившиеся с той ужасной ночи, когда последний из настоящих, а не созданных нами из плавучей биомассы, островов Пандоры взорвался расплавленной лавой, мы развили странную социальную двойственность, которая, по моему убеждению, может погубить нас всех. Мы, островитяне, дрейфующие в своих органических городах по воле волн, верим, что создали идеальное общество. Мы заботимся друг о друге, о той внутренней сущности ближнего, что скрыта у него под кожей — неважно, какого цвета или формы. Но почему же тогда мы так настойчиво говорим «мы» и «они»? Или это наш врожденный порок? Не разразится ли он насилием против отверженных нами?

А островитяне отвергают, это отрицать нельзя. Наши шутки выдают нас. Шутки над морянами. Мы зовем ихмокрицами .Иликуколками .А они кличут нас —муть .Мерзкое словечко, как его ни произноси.

Мы завидуем морянам. Именно так. Именно это я и написал. Завидуем. Им принадлежит вся свобода морских глубин. Их механизация рассчитана на относительно стабильную, традиционную форму человеческого тела. Немногие островитяне подходят под критерии для среднего класса — они либо занимают место среди верхушки для гениев, либо располагаются на самом дне трущоб морского народа. Но даже и в этих случаях, те островитяне, что перебираются к ним под воду, обречены на островитянские сообщества… по сути, гетто. И все же рай, по мысли островитянина — это сделаться «куколкой».

Моряне, морской народ покоряют море, чтобы выжить. Их жизненное пространство зависит от определенной стабильности. Исторически, я должен признать, человечество всегда предпочитало стабильную твердую почву под ногами, наличие воздуха для дыхания (хотя воздух у них удручающе влажный) и надежные твердые предметы вокруг себя. Мокрицы могут иной раз создать искусственно руку или ногу, но ведь и это в истории вида дело обычное. Наружность морян до тех пор считается человеческой, пока можно обнаружить сходство с прототипом. Это мы и сами видели. Да вот взять хотя бы Войны Клонов. Наш прямой предок писал об этом. Хесус Льюис сотворил это с нами. От видимых свидетельствинакостиникуда не денешься.

Но я писал о морянах. Они объявили своей миссией восстановление келпа. Но обретет ли келп сознание? Келп вновь обитает в море. Я уже видел эффект этого на своем веку и надеюсь, что мы пережили последнюю водяную стену. Засим, конечно, последует суша. Но как же связано это с тем, что я считаю сущностью морского народа?

Возрождая келп, они надеютсяконтролироватьморе. Вот в этом вся сущность морян: контролировать.

Островитяне дрейфуют, подчиняясь волнам, ветрам и течениям. Мокрицы будут контролировать эти силы — и нас заодно.

Островитяне склоняются перед тем, что может оказаться мудрее, мощнее их. Они привыкли к переменам, но устали от них. Моряне борются с определенным типом перемен — иони устали от борьбы.

А теперь я подхожу к тому, что сотворил с нами Корабль. Я думаю, что природа вселенной такова, что жизнь может встретиться с силой, которая может ее одолеть, если жизнь не сумеет склониться. Морян такая сила сломит. Островитяне склоняются — и дрейфуют себе. Я полагаю, мы можем оказаться лучше приспособленными для выживания.

Мы несем бремя первородного греха в телах и на лицах наших.

Симона Роксэк, капеллан-психиатр.

Холодный удар волны вдоль борта разбудил Квитса Твиспа окончательно. Он зевнул и раскинул свои длиннющие руки, перепутанные на штурвале. Квитс утер лицо рукавом. Еще не совсем рассвело, заметил он. Первые тонкие перышки рассвета щекотали черное брюхо горизонта. Грозовые облака не сгущались в поднебесье, и две его криксы, топорща лоснящиеся перья, довольно бубнили. Квитс потер руки, чтобы разогнать застоявшуюся кровь, и потянулся на дно лодки-скорлупки за тюбиком с густым жидким белковым концентратом.

«Бе-э…»

Он высосал остаток из тюбика и скривился. Концентрат был лишен как вкуса, так и запаха, но Квитс все равно скривился.

Уж если его сделали съедобным, подумалось Квитсу, могли бы сделать его и повкуснее. «По крайней мере, вернувшись, мы поедим настоящей пищи». Тяжелая работа по установке и забрасыванию рыболовных сетей доводила его аппетит до таких чудовищных размеров, что концентраты могли скорей растравить, нежели удовлетворить его.

Серый океан зевнул во все стороны. Ни следа рвачей или другой какой угрозы. Редкие крупные волны заплескивали за фальшборт, но органическая помпа вполне с этим справлялась. Квитс повернулся и посмотрел на гирлянду пузырьков — след от погружения их невода. Должно быть, он нес тяжелую ношу. У Твиспа прямо слюнки потекли, когда он представил себе тысячу килограммов сциллы — сцилла вареная, сцилла жареная, сцилла печеная под сливочным соусом и горячие рулетики…

— Квитс, мы еще не прибыли? — Голос у Бретта был ломким на подростковый лад. А уж чего стоит его мощная светлая шевелюра, торчащая кверху — какой контраст с черной шерстью, покрывающей голову самого Твиспа. Бретт Нортон был высок для своих шестнадцати лет, а копна волос делала его с виду еще выше. Первый рыболовецкий сезон уже начал наращивать мясо на его узкий костяк.

Твисп медленно вдохнул воздух сквозь зубы — отчасти для того, чтобы прийти в себя от неожиданности, отчасти чтоб сосредоточиться.

— Нет еще, — ответил он. — Дрейф правильный. Мы доберемся до острова сразу после рассвета. Ты бы перекусил.

Малыш скорчил рожу и полез в сумку за своим тюбиком. Твисп смотрел, как он вытирает упаковку начисто, открывает ее и высасывает громадными глотками препротивную бурую жидкость.

— М-мм…

Бретт крепко зажмурил свои серые глаза и содрогнулся.

Твисп ухмыльнулся. «Пора бы мне перестать думать о нем, как о малыше». Шестнадцать лет — никак уж не малыш; а сезон, проведенный с сетями, сделал его взгляд тверже, а руки — крепче.

Твисп часто дивился, почему Бретт избрал для себя жизнь рыбака. Бретт был достаточно близок по форме тела к морскому народу, чтобы уйти к ним в глубину и жить припеваючи.

«Это он из-за своих глаз», подумал Твисп. «Но ведь такую мелочь мало кто и заметит.»

Глаза у Бретта были велики, хотя и не избыточно. Такие глаза могли хорошо видеть в почти полной темноте, что оказалось очень полезным при круглосуточной ловле.

«Такого мокрицам не след бы упускать», подумал Твисп. «Использовать людей — это по их части».

Внезапный рывок сети сбил их с ног, и они оба покатились к фальшборту. И снова — рывок.

— Бретт! — заорал Твисп. — Тащи резак, пока я буду вытаскивать.

— Но мы не можем вытянуть сеть, — растерялся мальчишка, — нам надо приотпустить…

— В сети — морянин! Мокрица утонет, если мы его не вытащим! — Твисп уже вытравливал тяжеленную сеть, перебирая руками. Мускулы его сверхдлинных рук едва не разрывали кожу усилием. Вот в такие минуты он всегда бывал благодарен за свои избыточные способности мутанта.

Бретт исчез с глаз долой — побежал управляться с электроникой. Сеть ходуном ходила из-за отчаянных рывков снизу.

«Точно, куколка!» — подумал Твисп и удвоил усилия. Он молился, чтобы ему удалось поспеть вытащить его вовремя.

«Или ее», подумалось ему. Первой куколкой, которую он увидел, запутавшейся в сетях, была женщина. Красивая. Твисп изгнал воспоминание о выжженных перекрестьях — следах сети — на ее гладкой бледной… на ее мертвой коже. Он приналег сильнее.

«Еще тридцать метров сети», сказал он сам себе. Пот разъедал глаза, боль крохотными остриями впивалась в спину.

— Квитс!

Твисп перевел взгляд с сети на Бретта и увидел его неподдельный ужас. Твисп посмотрел вслед его взгляду. То, что он увидел на расстоянии метров четырехсот, заставило его оцепенеть. Криксы разразились воплями, которые подтвердили, что Твиспу придется поверить своим глазам.

— Стая рвачей!

Он едва не прошептал это, едва не дозволил сетям выскользнуть из его мозолистых ладоней.

— Помоги мне! — заорал Твисп. Он повернулся к яростно бьющимся сетям. Уголком одного глаза он видел, как парень схватился за канат, другим неотрывно следил за неуклонно приближающимися рвачами.

«Самое малое, полдюжины», подумал Квитс. «Вот дерьмо».

— Что они сделают? — Голос Бретта вновь надломился.

Твисп знал, что малыш уже наслушался историй. Действительность была еще ужаснее. Голодные или нет, рвачи охотились. Их громадные когти и саблевидные клыки убивали из чистой жажды крови. Эти рвачи хотели добраться до куколки.

Слишком поздно Твисп вспомнил о лазерном ружье, которое держал завернутым в промасленную тряпку. Он яростно выхватил из нее оружие, но первый рвач уже врезался в сеть, и суденышко завертелось. Двое других напали с боков, смыкая фланги. Когда Твисп выхватил лазер, он почувствовал словно два тяжелых кулачных удара по сети. Когда когти и клыки рванули сеть, Твисп выпустил ее из рук. Остальная стая сомкнулась вокруг, отхватывая куски мяса и костей от кровавого месива, которое было недавно одним из морян. Один рвач куснул другого и, жаждущие убивать, рвачи развернулись к своему раненому собрату и разорвали его в клочья. Мех и зеленая желчь испятнали борт.

Не стоит тратить лазерный заряд на эту мешанину! Что за горькая мысль. Островитяне давно отказались от надежды изничтожить этих жутких тварей.

Твисп встряхнулся, вынул нож и отрезал сеть.

— Но почему?..

Не отвечая на протесты Бретта, Твисп потянулся к выключателю. Один рвач замер менее чем в метре от их борта. Он тонул медленно, колыхаясь туда-сюда, туда-сюда, словноперышко, падающее в безветренную погоду. Остальные покрутились вокруг суденышка, но отступили, ощутив удар глушителем по носу. Они растерзали оглушенного рвача, а затем умчались обратно в море.

Твисп снова завернул свой лазер и упрятал его под сиденье.

Потом он отключил поле глушителя и взглянул на обрывки, бывшие их сетью.

— Почему ты обрезал сеть? — Голос Бретта был высоким, требовательным. Таким, словно парень вот-вот расплачется.

«Шок», подумал Твисп. «И потеря улова».

— Они порвали сеть, чтобы сож… чтобы добраться до него, — объяснил Твисп. — Мы бы все равно потеряли улов.

— Мы могли спасти хотя бы часть его, — пробормотал Бретт. — Треть была ужездесь , — Бретт хлопнул по палубе, и его серые глаза угрожающе уставились в неприветливое синее небо.

Твисп вздохнул. Он понимал, что выброс адреналина вызывает напряжение, которое нужно как-то разрядить.

— Нельзя включить глушилку, кода сети вытащены наполовину, — объяснил он. — Сеть должна быть или вся в воде, или вся снаружи. Во всяком разе, на этой дурацкой дешевой посудине… — Его кулак грохнул по борту.

«Я так же потрясен, как и малыш», подумал Твисп. Он глубоко вздохнул, пробежался пальцами по густым завиткам черных волос, чтобы успокоиться, и включил сигнал передатчика, предупреждающий о нападении рвачей. Это поможет им сориентироваться и успокоит Вашон.

— Потом они бы набросились на нас, — добавил Твисп. Он ущипнул пальцами бортовую ткань. — Это одинарная тонкая мембрана, два сантиметра толщиной — как полагаешь,что бы нас ожидало?

Бретт опустил глаза. Он поджал свои полные губы, потом чуть выпятил нижнюю. Потом отвел взгляд от Большого Солнца, восходящего на небосклон, чтобы присоединиться к своей сестринской звезде. Прямо под Большим Солнцем, как раз посреди горизонта, большой силуэт отбрасывал на воду оранжевые отблески.

— Дом, — тихо молвил Твисп. — Город.

Они находились в одном из близких к поверхности быстрых течений. Через час-другой они присоединятся к общей массе дрейфующего человечества.

— Круто мы влипли, — подытожил Бретт. — Мы разорены.

Твисп улыбнулся и откинулся назад, наслаждаясь солнцем.

— Верно, — признал он. — Зато живы.

Малыш хмыкнул, и Твисп закинул свои полутораметровые руки за голову. Локти торчали, словно два странных крыла, отбрасывая на воду причудливую тень. Квитс посмотрелозадаченно на свой локоть — как с ним иной раз случалось, стоило ему призадуматься об уникальности своей мутации. По большей части руки вечно путались у него под ногами — уж достать стопы кончиками пальцев он мог, не нагибаясь. Зато эти руки управлялись с сетями так ловко, будто были созданы для этого.

«А может, и были», подумалось ему. «Как знать?» Такие удобные в работе с сетями, во время сна они причиняли изрядные неудобства. Зато женщинам нравилась их сила и способность обнять целиком. Компенсация.

«Возможно, просто иллюзия безопасности», подумал он, и его ухмылка стала шире. Его жизнь была какой угодно, только не безопасной. Никто, уходящий в море, не может полагать себя в безопасности — а тот, кто может, или глуп, или мертв.

— А что Морской суд с нами сделает? — голос Бретта был тихим, еле слышным сквозь плеск волн и постоянное бормотание двух крикс.

Твисп продолжал наслаждаться дрейфом и солнечным теплом, согревающим лицо и руки. На миг он прикусил свои тонкие губы, затем ответил.

— Трудно сказать. Ты видел морянский маркер?