Чтение 4–й страницы книги ~Мастер сыскного дела~

А Карл — не набавляет!

Так и расстались они ни с чем! Уж было собрался саксонский купец обратно в свою Германию ехать. Да ладно, нашлись добрые люди, подсказали, растолковали, что теперь делать надобно...

— Эх, голова ты садова!.. Ты в дверь-то не ломись, коль она заперта, ты с заднего крыльца сунься! Чай, на Карле свет клином не сошелся, чай, и иные советчики у Государыни нашей имеются.

И хоть не бесплатен был совет, да окупился сторицей! Свели Герхарда с важными людьми, коих он одарил щедро подарками, дабы они за него пред Государыней похлопотали.

Те подарки взяли, обещав слово за него замолвить. Да, улучив момент удобный, шепнули царице:

— Ныне богатый саксонский купец в Санкт-Петербург пожаловал с сундуками, товарами драгоценными полными, да все никак сторговаться с Карлом Фирлефанцем, что Рентереей заведует, не может!

— А что так? — подивилась Екатерина Алексеевна.

— Не дает Карл цены! Надобно, чтобы он нас пред лицом просвещенной Европы не позорил, за каждую копейку торгуясь, будто человек подлого сословия в мясном ряду — чай, не нищие мы! Да и неверно сие! Коли теперь тот купец ни с чем возвернется, то иные сюда уж боле не поедут, отчего станем мы терпеть убыток!

И тут же, поклонившись, передали Государыне в подарок бриллиантовое колье и к нему кольцо.

Екатерина Алексеевна подарок благосклонно приняла да Карла Фирлефанца к себе призвала. Спросила строго:

— Верно ли сказали мне, будто ты с купцом иноземным никак сторговаться не можешь? Отчего ж так?

— Дюже много просит, — вздохнул Карл.

А сам на Государыню во все глаза глядит да видит на ней то самое, что он хотел да не купил, колье!

— А товар-то его хорош? — интересуется Екатерина Алексеевна.

— Врать не стану — товар добрый, — признается Карл.

— Ну так не рядись — дай сколь просят! Нам не пристало над каждой полушкой трястись! Не порть мне политику!

Понял ли?

Поклонился Карл.

— Да после, как дело завершишь, сопроводи гостя в Рентерею, дабы показать ему, что в сокровищнице нашей имеется, и все ларцы отомкни — пусть глядит, удивляется...

Вновь поклонился Карл.

А все ж таки всего подряд покупать не стал — только самое лучшее, но и не торговался уже. Лишь расписку взял:

«Сего месяца генваря, двадцать третьего дня, одна тысяча семьсот шестьдесят третьего года от Рождества Христова, получено у саксонского ювелира Гольдмана: диадема золотая, весом полфунта, что усыпана тридцатью мелкими бриллиантами, брошь сапфировая с камнем посредине да двумя помельче по краям, ожерелье золотое... За кои уплачено из казны царской девять тысяч золотых рублей, да сверх того дано сорок шкурок куницы, сорок соболей, да тридцать белки...»

А уж после гостя в Рентерею сопроводил, где, как велено было, все ларцы один за другим отомкнул — смотри, купец, удивляйся, за погляд, чай, денег не берут!

Герхард Гольдман глядел да ахал!

А чем боле ахал, тем сильнее у него глаза разгорались. Отродясь он таких сокровищ не видывал, хоть всю жизнь свою при драгоценностях состоял!

Откуда богатства сии?

— Из Персии, из Индии и из самого Китая, — отвечал Карл. — К примеру, сей великий изумруд поднесен был царю Петру Алексеевичу Муртаза-пашой, а этот привезен с далекого острова Цейлона посольством русским...

Глядит Гольдман — глаза разбегаются!

А как прознал двор про то, что купил Карл Фирлефанц для Государыни Императрицы у купца саксонского несколько вещиц, кои она на ближайшем балу надеть соизволила, тут и другие покупатели подоспели да весь товар скупили, на цены уж не глядя.

Посчитал Герхард барыш да подивился — в Европе-то он вдесятеро меньше взял...

А посчитав — крепко задумался...

Глава 8

Разговор был короток. И грозен.

— Как же так, товарищ Фирфанцев?.. Революция доверила вам ответственное дело, а вы...

А что он?..

— Вы понимаете, что из-за вас пострадал американский пролетариат, а может быть, вся мировая революция?..

Этого Мишель решительно не понимал, так как считал, что всякая революция случается по воле народных масс и рока, а не посредством каких-то контрабандных бриллиантов. Вспомнить хотя бы Великую французскую революцию, да и нынешний русский бунт тоже. При чем здесь бриллианты?

Или они на него одного желают списать неуспех всей их мировой революции?

— Товарищ Рид, конечно, вас пытался выгораживать, но это ровным счетом ничего не значит. Товарищ Рид иностранец и не вполне понимает текущий момент, когда мировая контра, объединившись, желает удушить нас, подобно ядовитой гидре...

Опять слова!.. Они все время на митингах, в их газетах, в разговорах сыпят, будто бисером, словами. Видно, им так легче уверовать в свою правоту.

— Сдается мне, товарищ Фирфанцев, что мы пригрели на своей груди форменную контру!

Это ведь про него... Это его они пригрели на своей пролетарской груди.

У Мишеля, хоть он вида не подал, мурашки по спине побежали. Он знал, что за этим может последовать, он уже стоял в расстрельном подвале в ожидании залпа. Он уже видел направленные ему в глаза винтовочные дула и видел сваленные в стороне штабелем трупы.

— Вас, конечно, рекомендовал товарищ Дзержинский, но он тоже мог ошибиться, и я поставлю вопрос...

В кабинет ввалился взъерошенный, запыхавшийся человек в кожаной тужурке.

— Ага, вот вы где, товарищ Варенников! — закричал он с самого порога. — Нам немедля эшелон отправлять, а Кузмичев в тифу свалился, того гляди, богу душу отдаст. Кому теперь командовать?

— Сам и командуй!

— Я по иной части. Так что давай мне заместо Кузмича другого верного человека.

— Где ж я тебе людей возьму? — всплеснул руками Варенников. — У меня нынче нет никого — все в разгоне!

— А это не моего ума дело!.. Тебе надлежит обеспечить меня сопровождением — так будь любезен! Эшелон на стрелке стоит — как хочешь выворачивайся, а человека мне дай!

— Ты войди в положение, товарищ Глушков, у меня всего десять человек, а груз кажный божий день, где мне на него людей напастись? — забормотал Варенников.

Но Глушков его не слушал.

— Ответственно заявляю, что снимаю с себя всякую ответственность за задержку эшелона, считая это позорным и безответственным фактом! Коли за людей отвечаешь ты, так и отвечай по всей строгости революционных законов! Развели, понимаешь, тут форменный саботаж!

Варенников, услышав обвинение в саботаже, заметно побледнел, забегал во все стороны глазами.

Вставать к стенке вдвоем с Варенниковым было уже веселее.

— Чего скалишься, контра! — зло зыркнул в сторону Мишеля Варенников.

Да вдруг помягчел.

— Вот что, товарищ Фирфанцев, пролетарская революция не карает оступившихся, коли не усматривает в их проступке злого умысла. Хочу тебе протянуть руку помощи, хочу дать шанс доказать свою преданность новой власти.

Теперь надобно срочный груз в Ревель сопроводить, так коли ты согласен, то поступаешь в распоряжение товарища Глушкова.

— Но я еще даже дома не был, — попытался возразить Мишель.

Чекист свирепо взглянул на него:

— Ты, товарищ Фирфанцев, на рожон-то не лезь!.. Брильянты, американскому рабочему классу назначенные, не уберег, в чем надобно еще разобраться! Да к тому ж сам из дворян и в охранке служил. Мы тебе быстро укорот дадим!

Коли пролетариат дает тебе возможность обелить себя, так ты ему в самые ноги поклонись, а не ломайся, будто попадья!

Ну — едешь?!

— Еду, — кивнул Мишель.

Лучше эшелон, чем шершавая, избитая пулями стена лубянского подвала.

— Ну чего — этого, что ли, со мной отряжаешь? — нетерпеливо спросил Глушков.

— Ну! — кивнул Варенников. — Лучших своих людей тебе отдаю!

Глушков подозрительно глядел на интеллигентного, с офицерской выправкой господина.

— Он что — из бывших?.. У нас ведь дело особое, революционное, мы не дрова, чай, везем.

— Ты, товарищ Глушков, свою бдительность-то укороти — он человек проверенный да верный, самим Дзержинским рекомендованный. Ты не смотри, что он из офицеров, он три месяца в финских застенках томился, дома вот еще не был!

— Ну? — подивился Глушков. — Поди, пытали фараоны?

Мишель промычал в ответ что-то невразумительное. Лучше пусть думают, что пытали, чем сами...

— Ну тогда поехали, товарищ Фирфанцев, — у меня теперь там бойцы одни, как бы спирта не добыли!

И Глушков, сорвавшись с места, побежал прочь.

Эшелон, точно, был уже на выходной стрелке. Паровоз стоял под парами, чадя густым дымом, чумазый машинист, наполовину высунувшись из окна, глядел назад, на две бегущие вдоль пути фигуры.

Эшелон состоял всего-то из двух вагонов — теплушки и одного пассажирского пульмана. Подле теплушки, пиная носком ботинка камешки, прохаживался красноармеец с винтовкой с примкнутым штыком.

— Когда поедем-то, товарищ Глушков? — крикнул он, завидя приближающееся начальство.

— Теперь вот и поедем! — крикнул Глушков на ходу, махая машинисту, мол, — трогай, трогай!

Машинист нырнул в кабину, паровоз фыркнул двумя белыми горячими струями пара, стронулся, прокрутив на месте колесами.

Глушков с Мишелем на ходу прыгнули на подножку, их подхватили за руки, заволокли внутрь красноармейцы.

Поехали...

В вагоне было пусто, лишь в первом купе на бархатных, буржуйских сиденьях развалились красноармейцы. На верхних полках были свалены винтовки и гранаты, в проходе стоял пулемет «максим» со снятым щитком.

— А что, товарищ Глушков, коли на нас кто нападет, нам что — сразу же палить? — спросили они.

— Палить до полного изничтожения контры! — категорично заявил Глушков. Но вдруг посуровел. — Чего вы тут развалились, коли вам в тамбурах надлежит быть да по сторонам глядеть!

— А чего глядеть, коли мы едем? — огрызнулись красноармейцы. — Разе кто на ходу сюда полезет?

«Ну и армия, — отчего-то разозлился Мишель, — при прежнем режиме, при царе-батюшке, нижний чин себе такого разговора позволить не мог — враз бы под суд угодил! Может, конечно, все это пережитки, да ведь иначе в армии нельзя, иначе — анархия!»

— А ну — встать! — вдруг гаркнул Мишель.

Прежние, памятные по империалистической войне нотки в голосе заставили красноармейцев вскочить на ноги и вытянуться во фрунт. Но они быстро пришли в себя:

— Чего орешь, ваше благородь? Чай, ныне не прежние времена — али на пулю нарваться не боишься? — с угрозой сказали они.

— Но-но! — прикрикнул, хоть и не очень уверенно, Глушков. — Товарищ Фирфанцев из ЧК, а здесь назначен мною над вами командиром, и вы теперича должны его слушать, как мамку родную!

Обернулся к Мишелю:

— Верно я говорю?

— Так точно! — отчеканил Мишель.

Да для острастки повторил то, что сто раз слышал в отношении себя:

— А если кто нарушит революционную дисциплину, разведя тут саботаж и контрреволюцию, того я именем Советской власти сам на первой же станции ссажу и к стенке поставлю, на что мне даны все права!

И прибавил для пущей убедительности матерком, коим хоть и не пользовался, но владел, потому как им только да зуботычиной солдат на германском фронте из окопов в атаку поднимал.

— Ясно ли?

Красноармейцы уважительно глянули на нового командира.

— Так точно, товарищ командир!

— То-то!.. Тогда разберитесь, кому в караул идти, кому отдыхать. Да не вздумайте у меня на подножке уснуть!

Красноармейцы, похватав винтовки, бросились из купе. Глушков, как-то даже с испугом, глянул на отряженного ему командира.

— Не боишься, однако? — спросил он.

— Чего? — пожал плечами Мишель.

— Штыка в спину?

— Что ж я за командир, коли нижних чинов бояться буду? — невольно подстраиваясь под речь собеседника, ответил Мишель.

— А что, верно, поставишь?

— Куда?

— К стенке...

Мишель не ответил. Он и сам не знал, сможет или нет. В бою он убивал, да не раз, хоть после за упокой душ тех загубленных в церкви свечки ставил, а вот так, чтобы не немцев, чтобы своих, русских под смерть подводить...

Не было у него ответа на сей вопрос!

— Ладно, отдыхай, товарищ Фирфанцев. Курить будешь?

Глушков вытащил из кармана, протянул портсигар. Золотой.

— Видал! — похвастал он. — Чистое золото! Раньше из него какой-нибудь граф сигаретки брал, а ныне я тебя угощаю! На...

— Спасибо, я не курю, — ответил Мишель. — Я пойду, караул проверю...

Красноармейцы стояли на площадках, лениво покуривая свернутые из газет цигарки. Как заметили Мишеля, враз подобрались, перехватили отставленные в сторону винтовки. Но глядели недобро, может, раздумывая, как бы его благородие сподручней сбросить с поезда.

— Что видно?

— Так ничего — вечер уж да дым ишо! Ни зги не видать...

— Ну, гляди в оба!

— Ладно, чего уж, разе мы не понимаем...

Единственный следующий за паровозом пассажирский вагон мотало из стороны в сторону, от чего Мишель, идя по коридору, качался и хватался руками за стены и поручни.

В купе его ждал Глушков, веселый и развязный. На столе стояла бутыль с мутным самогоном.

— Будешь, товарищ Фирфанцев?

Мишель вновь отказался.

Товарищ Глушков обиделся, надулся. Пальцем погрозил.

— Какой-то ты, парень, странный, — пьяно щурясь, сказал он. — Не свой, ей-ей — не куришь, самогонку вон не пьешь. Одно слово — барин. Может, ты, конечное дело, перековался, а все ж не полностью. Не верю я тебе — не-а. Осталась в тебе господская спесь.

Ну да я добрый — как в Ревеле груз сдадим, отпущу тебя на все четыре стороны.

Налил в стакан самогонки, опрокинул в рот, передернулся весь, заел ржаным сухарем...

Уже когда сомлевший от выпитого Глушков уснул, Мишель сел на диван и попытался расслабиться. Он, почитай, три месяца дома не был и теперь снова ехал не домой. Раньше он любил поезда, дорогу, любил куда-то ехать. Но то было до Анны, когда он был один и никто его не ждал. А теперь... Теперь он воспринимал поезд лишь как силу, отрывающую его от Анны...

Товарищ Глушков, не снявши грязных сапог, развалился на диване и теперь громко, с надрывом, храпел, пуская изо рта слюну на подложенную под голову скомканную шинель. В коридоре, прогоняя сон, заунывно пел красноармеец, хоть сие ему запрещал караульный Устав. Мишель хотел было пойти его образумить, да не нашел сил встать.

Тук-тук, тук-тук — еще одна верста... И еще... Все дальше и дальше от Москвы, от дома!

Куда его несет нелегкая?.. Кто эти люди, с которыми он едет вместе, но с которыми ему вряд ли по пути...

Как прибыли в Ревель, состав загнали в дальний тупик. Товарищ Глушков тут же побежал куда-то, назначив Мишеля вместо себя и наказав ему сторожить груз пуще глаза.

Мишель поставил красноармейцев по обе стороны пути, строго-настрого приказав им никуда не отлучаться и не подпускать никого к вагонам ближе тридцати шагов. Красноармейцы, перехватив винтовки с поблескивающими на солнце примкнутыми штыками, прохаживались по шпалам, Мишель находился здесь же, при них, присев на подножку.

Скоро подъехал грузовик, из кабины которого выскочил товарищ Глушков.

— Давай, грузи! — крикнул он, размахивая рукой. Красноармейцы сбили с теплушки засов, с грохотом откатили в сторону дверь. Мишель, любопытствуя, глянул внутрь. Вагон был почти пустой — только посредине лежали какие-то деревянные ящики. Солдаты похватали их и поволокли к выходу. Ящики были совсем небольшие, но солдаты, сгибаясь в три погибели, еле-еле волокли их. Неужто патроны?.. Нет, навряд ли... Мишель не раз видел, как разгружают с телег и волокут к передовой боеприпасы — они, конечно, тоже тяжелые, но не настолько — иной солдат покрепче в одиночку их поднимал и на закорки кидал, да и ящики те выглядели иначе. А эти просто неподъемные! Что ж здесь — свинец, что ли?..

Красноармейцы перетаскали ящики в грузовик.

— Товарищ Фирфанцев, подь сюды! — крикнул Глушков. Мишель подошел.

— Ты тоже езжай, да кого из красноармейцев с собой прихвати!

— Лиходеев, Еременко, Карпухин! — крикнул Мишель. — Айда за мной!

Три солдата, подсаживая друг друга, полезли в кузов.

Грузовик чихнул, дернулся, чадя выхлопом, поехал. Мишель, присев на ящики и держась за борт, глядел по сторонам.

Ехали недолго — только вывернули с пакгауза, как уже остановились подле Советского торгпредства. Шофер гуднул — из-за ворот вышел человек в кожанке.

— Чего тебе?

— Открывай давай!

Ворота распахнулись.

Машина въехала, осадила задним бортом, встала подле крыльца.

— Тащи их сюда! — крикнул товарищ Глушков.