Чтение 15–й страницы книги ~Кони, кони~

Да, мэм.

Как и Джон Грейди, она оказалась левшой или, по крайней мере, играя в шахматы, переставляла фигуры левой рукой. Мизинец и безымянный палец у нее отсутствовали, но Джон Грейди заметил это, лишь когда игра была в полном разгаре. Наконец он взял ферзя.

Она улыбнулась и признала себя побежденной. Затем она с явным нетерпением показала жестом, чтобы он расставлял фигуры для новой партии. Он быстро завладел двумя конями, потом съел слона, но она сделала один ход, другой, и ему пришлось задуматься. Он уставился на доску, и вдруг у него возникло подозрение: она почувствовала, что онне прочь отдать ей игру. Он и впрямь неосознанно стремился к этому, но она-то поняла это еще до того, как он сам разобрался в своих намерениях!

Джон Грейди откинулся на спинку стула, не сводя глаз с доски. Дуэнья Альфонса смотрела на него с явным любопытством. Он снова наклонился над доской, двинул вперед слона, и она получила мат в четыре хода.

Я сваляла дурака. Когда пошла конем. Это был грубый промах. Ты отлично играешь.

Спасибо, мэм. Вы тоже очень хорошо играете.

Она подняла рукав блузки и посмотрела на маленькие серебряные часики. Джон Грейди сидел не шелохнувшись. Вообще-то ему следовало лечь спать еще два часа назад.

Ну, еще одну?

Хорошо, мэм.

Она разыграла неизвестный ему дебют. В конце концов он потерял ферзя и сдался. Она улыбнулась и торжествующе посмотрела на него. Вошел Карлос с чайным подносом, поставил его на стол, а она отставила доску, придвинула к себе поднос и стала расставлять чашки и тарелки. На одной тарелке был нарезанный пирог, на другой крекеры, на третьей несколько сортов сыра. Кроме того, там была вазочка с чем-то темным и в ней серебряная ложечка.

Ты пьешь чай со сливками?

Нет, мэм.

Она кивнула и стала наливать чай.

Вряд ли мне удастся второй раз так удачно разыграть против тебя этот дебют.

Первый раз с ним столкнулся!

Я это поняла. Его придумал ирландский гроссмейстер Поллок. Я боялась, ты знаешь это начало.

Я хотел бы еще разок увидеть его.

Увидишь.

Она пододвинула к нему поднос.

Угощайся.

Если я съем все это, мне будут сниться кошмары. Уже поздно…

Она улыбнулась, потом взяла с подноса и развернула льняную салфетку.

Мне часто снились странные сны. Но боюсь, что они не имеют никакого отношения к тому, что я ела, задумчиво сказала она.

Да, мэм.

У них очень долгая история. Мне и сейчас снятся те же сны, которые я видела в детстве. Удивительное постоянство для чего-то столь нереального…

Они что-нибудь значат?

Дуэнья Альфонса посмотрела на него с удивлением.

Конечно. Сны всегда что-то да значат. Ты разве так не считаешь?

Не знаю… Это ведь ваши сны…

Она снова улыбнулась.

Ну что ж, это вовсе не делает их хуже. А где ты научился играть в шахматы?

Меня научил отец.

Он, наверное, отличный игрок?

Лучше, чем он, я не встречал.

А ты у него выигрывал?

Иногда. После того как он вернулся с войны, я начал его побеждать. Но он, похоже, не играл в полную силу. Он вообще потерял интерес к шахматам и теперь совсем их забросил.

Жаль.

Мне тоже жаль, мэм.

Она снова наполнила чашки.

Я потеряла пальцы из-за несчастного случая на охоте. Я стреляла голубей. Правый ствол разлетелся вдребезги. Тогда мне было семнадцать. Столько же, сколько сейчас Алехандре. Я понимаю, тебе хотелось узнать, что случилось с моей рукой. Любопытство в порядке вещей. Ну а я попробую угадать, откуда у тебя шрам на щеке. Это лошадь, да?

Да, мэм. Я сам виноват.

Она внимательно посмотрела на него, и в глазах ее появилась симпатия. Потом она улыбнулась.

Шрамы обладают удивительным свойством. Они напоминают о том, что наше прошлое реально. И не позволяют нам позабыть о событиях, которые оставили эти шрамы, верно?

Конечно, мэм.

Алехандра пробудет у матери в Мехико две недели. А потом вернется сюда на все лето.

Он судорожно сглотнул.

Какой бы я ни казалась со стороны, я не из тех, кто живет по старинке. Но наш мир мал. Он очень тесен. Мы с Алехандрой сильно спорим. Очень сильно. Она напоминает мне меня в семнадцать лет. Порой мне даже кажется, что я вступаю в спор с собственным прошлым, с собственным «я». В детстве я чувствовала себя несчастной по причинам, которые теперь потеряли значение. Но то, что нас объединяет – меня и мою племянницу…

Она вдруг осеклась, отодвинула в сторону чашку с блюдцем, и на полированной поверхности стола остался след от горячего, который затем стал быстро уменьшаться с краев и вскоре совсем исчез. Дуэнья Альфонса подняла глаза на Джона Грейди.

Видишь ли, в юности мне было не к кому обратиться за советом. Впрочем, я бы, наверное, все равно не стала никого тогда слушать. Я выросла в мужском обществе. Мне казалось, что это поможет мне затем нормально жить в мире мужчин, но выяснилось, что это не так. У меня был мятежный нрав, и я легко распознаю его в других. Но я никогда не хотела ничего ломать… Hу разве что то, что норовило сломать меня. Названия вещей, которые способны сломать человека, меняются со временем, с возрастом. В молодости это социальные условности, власть старших. Потом приходят болезни. Но мое отношение к этим вещам не изменилось. Ни на йоту.

Джон Грейди молча слушал ее, а она продолжала:

Ты понимаешь, что я с симпатией отношусь к Алехандре. Даже когда она вытворяет бог знает что. Но я не хочу, чтобы она потом горевала. Я не хочу, чтобы на ее счет злословили, обливали ее грязью. Я прекрасно представляю, что это такое. Она-то считает, что ей все нипочем. Наверное, в идеальном мире досужие толки и сплетни не несут никаких печальных последствий. Но я имела возможность убедиться, к чему они приводят в реальной жизни. Все может окончиться очень плачевно. Может случиться кровопролитие. И даже смерть. Тому есть примеры в нашей семье. Алехандра считает все это пустыми условностями, чушью, на которую не стоит обращать внимание, пережитком прошлого…

Она сделала покалеченной рукой жест, который одновременно мог означать и несогласие, и завершение фразы, потом снова сложила руки и посмотрела на Джона Грейди.

Ты младше, чем она, но все равно вам незачем кататься по округе вдвоем, без сопровождения. Когда слухи об этом дошли до меня, я подумала: не стоит ли поговорить с ней, но все-таки решила, что не стоит.

Она откинулась на спинку стула. Джон Грейди слышал, как тикают часы в холле. Из кухни не доносилось ни звука. Дуэнья Альфонса смотрела на него в упор.

Что вы от меня хотите, мэм?

Чтобы ты с уважением относился к доброму имени девушки.

Я и в мыслях не держал ничего другого.

Она улыбнулась.

Я тебе верю. Но ты должен понять и меня. Ты в другой стране. Здесь репутация женщины – ее единственное достояние.

Да, мэм.

Им нет прощения.

Не понял.

Женщинам тут нет прощения. Мужчина может потерять свое доброе имя, а затем восстановить его. Для женщины это исключено. У нее нет такой возможности.

Они сидели и молчали. Дуэнья Альфонса внимательно следила за выражением лица Джона Грейди. Он же побарабанил пальцами по тулье лежавшей на соседнем стуле шляпы и поднял глаза.

Мне кажется, это неправильно, наконец сказал он.

Неправильно? Да, наверное, отчасти это так.

Она повела рукой, словно вспоминала о чем-то забытом, потом сказала:

Не в этом дело. Правота или неправота тут ни при чем. Ты должен это понять. Главное в том, кто выносит приговор. В данном случае это моя обязанность. Вот мне и приходится это делать.

Джон Грейди снова услышал тиканье часов. Дуэнья Альфонса продолжала пристально смотреть на него. Он взял шляпу, встал.

Я только хочу сказать, что вам не обязательно надо было приглашать меня сюда, чтобы сообщить об этом.

Верно. Именно поэтому я с трудом заставила себя пойти на это.

Со столовой горы в мрачном закатном освещении им было хорошо видно, как на севере собирается гроза. Внизу в саванне нефритовые пятна озер казались просветами, открывавшими еще одно небо. На западе под тяжелой шапкой туч проступали кровавые полосы, словно кувалда грома наносила тучам страшные раны. Джон Грейди и Ролинс сидели, по-портновски подогнув ноги. Сидели на земле, которая сотрясалась от раскатов грома. Они подкладывали в костер остатки старой ограды. Птицы вылетали из полутьмы, и на се вере, словно горящий корень мандрагоры, появлялась очередная молния.

Что еще она тебе сказала, спросил Ролинс.

В общем-то больше ничего.

Думаешь, ее попросил поговорить Роча?

Думаю, она говорила от своего собственного имени.

Значит, она решила, что ты положил глаз на хозяйскую дочку?

Но ведь так оно и есть.

А как насчет того самого?

Джон Грейди посмотрел в огонь.

Не знаю. Я об этом не думал.

Ролинс усмехнулся.

Джон Грейди посмотрел на Ролинса, потом на огонь.

Когда она возвращается, спросил Ролинс.

Примерно через неделю.

Не понимаю, почему ты вдруг решил, что она так уж заинтересовалась тобой.

Зато я понимаю.

Костер зашипел – в него стали падать первые капли дождя. Джон Грейди посмотрел на Ролинса.

Не жалеешь, что приехал сюда?

Пока нет.

Они сидели, прикрывшись дождевиками, и говорили из-под капюшонов, словно обращаясь к темноте.

Старику ты, конечно, нравишься, говорил Ролинс. Но это вовсе не значит, что он будет сидеть и смотреть, как ты волочишься за его дочкой.

Знаю.

У тебя на руках нет козырей, приятель.

Знаю.

Кончится дело тем, что нас обоих потурят отсюда в три шеи.

Они смотрели на костер. Столбы от ограды сгорели, а проволока осталась. Скрючившаяся, она отчетливо виднелась на фоне догоравших углей, и некоторые витки раскалились докрасна. Казалось, в металлических жилах пульсирует кровь. Из темноты появились кони и остановились как раз на границе света и тьмы. Они стояли под дождем – гладкие, темные, и их красные глаза горели в ночи.

Ты так и не сказал мне, какой ответ собираешься ей выдать.

Я сделаю все, что она попросит.

А что она попросила?

Пока ничего.

Они замолчали, глядя на костер.

Ты ей дал слово?

Сам толком не знаю – дал или не дал.

Но ты или дал слово, или нет. Иначе не бывает.

Я и сам так подумал бы. Но я, честно, не знаю.

Пять дней спустя Джон Грейди спал у себя в каморке. Вдруг раздался стук. Кто-то стоял у двери. Сквозь щели между досками пробивался свет.

Кто там?

Это я, прошептала Алехандра.

Сейчас.

Он встал, натянул в темноте штаны, отворил дверь. За порогом стояла Алехандра с фонариком в руках, направив луч в землю.

Она подняла фонарик, словно подтверждая, что это она. Джон Грейди растерялся. Он не знал, что сказать.

Который час, наконец спросил он.

Не знаю. Наверное, одиннадцать.

Он бросил взгляд через узкий проход на дверь каморки конюха.

Мы разбудим Эстебана, прошептал он.

Тогда пригласи меня к себе.

Он сделал шаг назад, и она прошла мимо, обдав его запахом духов, шурша одеждой. Он поспешно закрыл дверь, опустил задвижку и обернулся к ней.

Лучше я не буду зажигать свет, сказал он.

Не надо. Движок все равно не работает. Ну что она тебе сказала?

Разве она от тебя это скрыла?

Нет. Но я хочу все услышать от тебя.

Сядь.

Алехандра устроилась на краешке кровати, подогнув под себя ногу. Горевший фонарик она сначала положила на одеяло, а потом спрятала под него.

Она не хочет, чтобы нас видели вместе, начал Джон Грейди.

Наверное, Армандо наябедничал. Когда ты ставил в конюшню вороного.

Наверное.

Не потерплю, чтобы она мной командовала, сказала Алехандра.

Необычное освещение придавало ей театральный, загадочный вид. Она провела рукой по одеялу, словно что-то с него стряхивая. Потом посмотрела на Джона Грейди. Ее лицобыло бледным и серьезным. Глаза почти совсем спрятались в тенях и лишь иногда напоминали о себе, поблескивая. Горло чуть подрагивало. В лице и фигуре появилось нечто новое. То была печаль.

Я думала, ты мне друг.

Ты только скажи, что мне сделать. Я сделаю…

Ночная роса прибила пыль на дороге, что вела к сьенаге, и они ехали рядом шагом, без седел и уздечек, управляя веревочными недоуздками. Тихо вывели лошадей через ворота на дорогу, сели и поехали рядом к сьенаге, туда, где на западе взошла луна, за сараями, где стригли овец, лаяли собаки, а им отвечали из своих конур борзые, а он закрыл ворота, повернулся к ней, под ставил сложенные руки, чтобы ей было легче забраться на коня, а потом отвязал своего жеребца от ворот и встал ногой на поперечину, чтобы самому сесть верхом, и они поехали рядом по дороге на сьенагу а на западе взошла луна, похожая на салфетку, которую хозяйка повесила сушиться, и лаяли собаки…

Иногда они возвращались только на рассвете. Джон Грейди ставил жеребца в стойло, шел на кухню завтракать, а потом, час спустя, встречался с Антонио на конюшне, и они шли мимо дома геренте в загон, где томились в ожидании кобылы.

Они отправились на запад, к столовой горе, что была в двух часах езды от асьенды. Иногда он разводил костер, и они сидели и смотрели туда, где в море тьмы слабо поблескивали огоньки ворот асьенды. Им казалось, что эти огоньки начинают двигаться оттого, что мир, простиравшийся внизу, начинал вращаться вокруг какой-то иной оси. Они смотрели, как с неба па дают звезды, сотни звезд, и она рассказывала ему об отце, его семье, о своей жизни в Мехико.

На обратном пути они сворачивали к озеру, лошади заходили по грудь и пили воду, а по черной поверхности бежали круги, и звезды в озере начинали качаться и подпрыгивать, а когда в горах шел дождь, то у озера делалось теплее, и одной такой ночью он уехал от нее по берегу, через ивняк и осоку, соскользнул с жеребца и сбросил сапоги, одежду и вошел в озеро, луна убегала от него по черной глади, и где-то в камышах крякали утки. Вода была черной и теплой, он зашел поглубже и раскинул руки в воде, которая показалась ему как темный шелк, и он повернулся и стал смотреть туда, где за этой чертой стояла на берегу она рядом с конем, и он увидел, как она стала раздеваться и, оставив одежду, бледная, очень бледная, словно хризалида, вошла в воду.

Она шла к нему, а потом на полпути остановилась и оглянулась. Она стояла в воде и дрожала, но не от холода, потому что было очень тепло. Не говори ей ничего. Не окликайее… Когда она подошла к нему, протянула руку, он взял ее ладонь в свою. На фоне ночной черноты Алехандра была такой белой, что казалось, светится тем самым негасимымхолодным светом, что и луна в небе или гнилушки в ночном лесу. Сначала ее длинные волосы развевались за спиной, потом поплыли по воде. Она обняла его свободной рукойи посмотрела на луну, а он стоял и молча глядел на нее. Потом их взгляды встретились. Прелесть воровства у времени. Сладость похищенной плоти… Чудо предательства…

Цапли, дремавшие на одной ноге в камышах, стали вынимать из-под крыльев свои клювы и смотреть на них.

Meкьерес,[61]спросила она.

Да, ответил он и назвал ее по имени. Да, да, да…

Джон Грейди пришел с конюшни умытый и причесанный и сел на ящик рядом с Ролинсом под рамадой барака в ожидании ужина. Они сидели и курили. Из барака доносились голоса и смех пастухов. Потом вдруг наступила тишина. Из дверей вышли двое вакеро и остановились, глядя на дорогу. Ролинс повернул голову туда, куда смотрели они. По дороге гуськом ехали пятеро конных полицейских на крепких и сытых лошадях. Полицейские были в форме цвета хаки, у каждого в кобуре был пистолет, а у седла чехол с винтовкой. Когда они поехали мимо барака, то старший повернул голову, разглядывая и тех, кто стоял в дверях, и тех, кто сидел под навесом. Затем они скрылись за домом геренте. Полицейские приехали с севера. Судя по всему, они направлялись к крытому черепицей дому асьендадо дона Эктора Рочи.

Когда поздно вечером Джон Грейди возвращался на конюшню, у дома под пеканами стояли пять лошадей. Они не были расседланы, а утром уже исчезли. Следующей ночью Алехандра пришла к нему в постель и приходила так девять ночей подряд. Она закрывала за собой дверь каморки, включала свет и опускала задвижку, а потом сбрасывала с себя одежду и оказывалась рядом с ним на узкой кровати, обдавая его запахом духов, накрывая волной густых длинных волос. Она совершенно забыла об осторожности и только повторяла: «Мне все равно… Мне все равно». А когда он зажимал ей рот ладонью, чтобы она не стонала, она прокусывала ему руку до крови. А потом засыпала, положив голову ему на грудь, а он никак не мог заснуть. А потом, когда небо на востоке начинало сереть, она вставала и шла на кухню завтракать, словно просто очень рано проснулась.

Потом она снова уехала в Мехико. На следующий вечер, возвращаясь к себе, он увидел Эстебана и заговорил с ним, и старик ответил, глядя куда-то в сторону. Джон Грейди умылся и отправился в дом на кухню, где пообедал, после чего асьендадо позвал его в столовую, где они уселись за большой стол и стали просматривать амбарную книгу. Асьендадо задавал вопросы и делал пометки против кличек кобыл. Потом откинулся на спинку стула и, молча куря сигару, уставился в стол, постукивая карандашом по полированной крышке. За тем он поднял взгляд на Джона Грейди.

Хорошо. Как дела с Гусманом?

Пока я еще не готов перейти ко второму тому.

Гусман великолепен, сказал дон Эктор с улыбкой. Ты не читаешь по-французски?

Нет, сэр.

Проклятые французы отлично пишут о лошадях. А в бильярд не играешь?