Чтение 16–й страницы книги ~Квест~

— Куда рулить? — забормотал шофер, адресуясь не к Гальтону, а к самому себе. — Если они в Серебряный Бор, надо дальше гнать по Ленинградскому… Если они в «Сокол», надо сворачивать на Пески. А, где цыгана удача не подводила!

Он вывернул руль. Машину тряхнуло, она оторвалась правыми колесами от мостовой и погнала по грунтовой дороге, которую Гальтон в темноте и не разглядел.

Непонятно, как Витек умудрялся мчаться на такой скорости в полном мраке. По сторонам мелькали деревья, деревенские дома, склады, запертые лавки.

Еще один резкий поворот. Такси запрыгало по булыжнику какого-то двора, въехало в подворотню, остановилось. Впереди виднелась дорога, тускло освещенная фонарями.

— Ну, или пан, или пропал, — азартно прошептал Витек, блеснув золотым зубом.

Справа вспыхнула яркая точка, быстро увеличиваясь в размере. Над дорогой протянулся луч света. Это был кортеж Громова! Каким-то чудом Витек сумел угадать путь его движения!

— Не в Серебряный, в «Сокол», — довольно объявил цыган и ткнул пальцем куда-то вдаль, где помигивали редкие огоньки.

— Что это такое?

Три длинных авто пронеслись мимо, но метров через триста свернули с дороги вправо. Витек пристроился сзади.

— Кооперативный поселок «Сокол».[70]Большие люди проживают: народные художники, профессора, академики. У каждого свой дом с садом. Местечко — шик. Говорят, при коммунизме все так жить будут.

Как всё было перемешано в голове у этого пройдошистого парня! Казалось бы, что ему коммунизм, но это слово он произнес с истинным благоговением.

Впереди виднелась длинная прямая улица. Кортеж проехал ее насквозь, не останавливаясь. Огни исчезли.

— Наддай!

Норд заволновался — вдруг Громов опять оторвется — и оттого толком не рассмотрел чудесный поселок. По виду это был обычный американский suburb:[71]аккуратные домики с палисадниками, расходящиеся в стороны переулки. Для директора Института пролетарской ингениологии, пожалуй, простовато.

— А, я знаю. Там за рощей еще чего-то построили, — припомнил Витек.

Он сбросил газ. Вдоль дороги сомкнулись деревья. Должно быть, та самая роща.

— Я лучше тут встану, а то дальше открытое место. Засекут.

«Форд» въехал задом в кусты, и как раз вовремя.

Из темноты раздалось рычание моторов, и в следующую секунду по дороге пронеслись в обратном направлении три знакомых автомобиля. Прожектора на них были выключены,горели только фары. Внутри кроме водителей никто не сидел. Значит, директор и охранники вышли. Громов, действительно, живет здесь!

— Будь в машине. Я на разведку.

Гальтон вышел из машины и с нарочитой неторопливостью потянулся. От предвкушения интересного и опасного дела пульс бился часто и сильно. Жизнь была прекрасна.

— Чего мне тут сидеть? Возьми меня, Котовский, с собой. Может, сгожусь.

— Нет, я сам.

— Ну гляди …

За рощей, как и сказал цыган, начиналось поле, а в сотне футов от опушки темнел высокий забор, там был огороженный участок. Дорога упиралась в ворота, у которых темнели силуэты двух охранников.

Доктор достал из внутреннего кармана (левого верхнего) монокуляр ночного видения. Покрутил настройку. Так-так. Один с винтовкой. У другого на поясе большая деревянная кобура с «маузером». Первый не движется — часовой. Второй в вольной позе и курит — начальник.

Вот человек с «маузером» отшвырнул окурок, посмотрел время. Гальтон последовал его примеру: ровно три часа ночи.

Начальник двинулся вдоль забора. Норд тоже, параллельным курсом. На фоне деревьев разглядеть его было невозможно.

Wow!Едва обходящий дошел до угла, из-под забора ему навстречу кто-то поднялся. Окуляр позволил разглядеть фигуру в кожаной куртке и фуражке. Еще один часовой! Он коротко сказал что-то. Начальник похлопал его по плечу, и кожаный снова сел в траву, скрывшись из виду, а человек с маузером повернул за угол.

По углам забора посты. Очень интересно!

Пришлось покинуть укрытие. Гальтон отбежал в сторону и, описав широкий круг, двинулся по открытому месту — низко пригнувшись. Ночь, слава богу, выдалась безлунная и беззвездная.

Резиденция Громова (теперь это было видно) представляла собой правильный квадрат со стороной футов в триста, то есть общей площадью два-три акра.

Доктор очень внимательно наблюдал за начальником караула. Тот прошел до следующего угла, не останавливаясь. Из травы опять поднялся человек в кожанке. Перебросившись с ним парой слов, старшой завернул и, видимо, зашагал дальше по периметру ограды. Гальтон за ним не пошел, а вернулся на исходную точку.

Схема расположения внешней охраны была ясна: начальник и часовой стоят у ворот; у каждого из четырех углов скрытно дежурит по одному наблюдающему. Солидно.

Обход продолжался чуть больше десяти минут. Командир вернулся к воротам в 3.11. Поболтал с часовым. Закурил, время от времени посматривая на часы.

Ну-ка, какой у них интервал?

Оказалось, всего получасовой. В 3.30 начальник повторил свой маршрут, вернувшись к воротам в 3.40.

Чтоб окончательно удостовериться, Норд решил дождаться четырех ноль ноль, но к этому времени уже был наготове: занял исходную позицию и приготовил оружие.

Он лежал в траве, напротив самого дальнего от ворот угла. Чтобы подобраться к невидимому часовому на минимальное расстояние, Гальтону пришлось ползти по-пластунски. Когда до сидящего в укрытии чекиста оставалось шагов десять, Норд замер и стал ждать.

Духовая трубка была у него в руке, жало усыпляющей иголки наполовину обломано. При такой дозе человек проваливается в сон на15–20 минут. Как раз к следующему обходу очнется. Решит, что его просто сморило.

Ждать пришлось совсем недолго. В 4.02 из-за угла показался обходящий. В 4.04 приблизился к часовому. Охранник поднялся, поправил фуражку.

Теперь можно было расслышать каждое слово.

— Порядок? — сказал старшой. — Носом не клюй. В шесть сменю.

— Да я нормально, товарищ начальник. Курить только охота.

— В шесть покуришь. Ну давай.

И скрылся за углом забора.

Сразу же, пока часовой снова не сел, Гальтон дунул в трубку. Попасть нужно было в лицо или в шею. Лучшие охотники племени чоко сшибают летящую птицу с тридцати шагов,а тут втрое ближе.

Дозорный хлопнул себя по шее.

— У, зараза!

Вообразил, что комар. Хотя какие в начале мае комары?

Задуматься над загадкой природы у чекиста времени не хватило. Он покачнулся, осел, рухнул на бок. Вполне тихо, без лишнего шума.

Задачу Норд себе поставил такую: заглянуть через забор, чтобы оценить сложность предстоящей операции.

Как выглядит обиталище Громова? Какова система охраны внутри? Нет ли непреодолимых препятствий?

Удар силами всей группы надо будет нанести послезавтра — в ночь, когда директор не едет в Кремль. Любая дополнительная информация увеличит шансы на успех.

Из правого нижнего кармана доктор извлек туго скрученное лассо, оно было прихвачено специально для подобного случая.

Оглядел забор.

Высота — футов двенадцать—пятнадцать. Верх деревянный, металлом не окован. Колючей проволоки нет. Прекрасно.

Норд отцепил от пояса алюминиевый крюк, пристегнул к концу лассо.

Короткий бросок, негромкий стук.

Зацепило.

Быстро и легко Гальтон вскарабкался по отвесной плоскости. Жаль, Айзенкопф не видел. Отправить бы его в джунгли, к охотникам за головами — узнал бы, что такое экстремальная этноботаника.

Садиться на ограду доктор поостерегся, ограничился тем, что перекинул локти, и повис на подмышках.

Посередине участка стоял двухэтажный бревенчатый дом с башенкой, увенчанной флюгером. Внизу темно, наверху светятся два окна. По занавеске мелькнула тень, потом снова. Кто-то топтался там с телефонной трубкой в руке — Гальтон разглядел через окуляр контур провода.

А что с охраной?

Так, на крыльце часовой.

Еще один прохаживается вокруг дома. Больше никого не видно.

Но у противоположного забора еще один коттедж, одноэтажный. Нужно выяснить, где остальные охранники — там или же в главном доме. Без этого уходить нельзя.

Ужаленный южноамериканским комаром чекист спал всего две минуты. Времени оставалось вполне достаточно.

Дождавшись, пока «мобильный» охранник скроется из виду, а «стационарный» отвернется, Гальтон перекинул веревку на ту сторону и мягко соскользнул вниз.

Распластался по земле. Выждал.

Не заметили! Можно двигаться дальше.

Не отрываясь от темной поверхности забора, он прокрался к одноэтажному дому. Близко прошел часовой — доктор на несколько секунд прижался к доскам и замер. Потом движение было продолжено.

Оказавшись близ предполагаемой караульной, Норд спрятался за выступ стены. Теперь дозорные увидеть его не могли.

Свет не горел. Однако, прижав окуляр к оконному стеклу, Гальтон без труда рассмотрел, чт?внутри коттеджа.

Два ряда железных коек. На них спят люди — в форме, сняты только сапоги и кожаные куртки. На спинках кроватей висят портупеи.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. В автомобилях сопровождения у Громова было по четыре охранника. Значит, все здесь.

Разведку можно было считать завершенной и стопроцентно успешной.

Подзаборный чекист дрых уже восемь с половиной минут. Самое время пускаться в обратный путь.

Норд перебежал к забору и упал в траву, чтоб пропустить часового.

Когда тот поровнялся с крыльцом, «стационарный» вдруг сказал:

— Вань, я до ветру сбегаю, а? Приперло. Будь другом, постой тут.

— Давай, Костя, только живо.

Костя побежал в дальний конец участка, к дощатой будке.

Второй поднялся на крыльцо и встал перед входом.

Удобнейший момент, чтобы спокойно, безо всякого риска ретироваться к свисающей с забора веревке.

Гальтон приподнялся, готовый к рывку. И заколебался.

Ему в глаза бросилась деталь, которую он не мог разглядеть с забора: одно из окон первого этажа в главном доме было слегка приоткрыто.

Даже не думай, приказал себе доктор. Разведка окончена, нужно уходить.

Никаких авантюр!Петр Иванович Громов

беседовал по телефону с умным человеком Яном Христофоровичем. Они частенько перезванивались перед сном. Верней сказать, это Петр Иванович после разговора ложилсяспать, а у Яна Христофоровича был самый разгар работы. Бедняга совсем не щадил себя и полностью разрушил навыки нормального сна, но таковы реалии нашего сурового времени. Все ответственные работники, начиная с самого Рамзеса, по ночам не спят. Хотя Рамзес, конечно, случай особенный. Ему долго спать незачем.

Именно с Рамзеса беседа и началась — как обычно. День нынче был недежурный (по терминологии Петра Ивановича «постный»), поэтому со своим великим пациентом профессор не виделся, но у него были тревожные новости, которыми следовало поделиться с почтеннейшим Яном Христофоровичем.

— Ресурсы суррогата тают день ото дня, — с тревогой говорил Громов. — К тому же, сами понимаете: суррогат есть суррогат. Вторичный продукт. Отсюда и побочные эффекты. Раздражительность, неадекватная подозрительность, головные боли. Замечаю я также усугубление параноидальности, присущей нашему дорогому другу от природы. Нехорошо, батенька, очень нехорошо. Приходится держать реципиента на голодном пайке, но даже при самом экономном расходовании суррогата хватит максимум на пять лет.

— А что потом? — с тяжелым вздохом спросила телефонная трубка. — Зачахнет, как Старик?

— Нет, быстротечного высыхания мозга не будет. Суррогат успешно купирует этот процесс. Однако абстиненция усугубит все акцентуации характера. Возможны вспышки маниакальной агрессии, спорадические отрывы от реальности, квазиаутическое самозамыкание. Самое опасное — возможны ошибки в принятии решений… Голубчик Ян Христофорович, пусть уж ваши люди в Заповеднике поскорее решат нашу проблемку.

— Стараются. Однако ваш Мафусаил — крепкий орешек.

— Ничего не поделаешь, батенька. Осколок старого мира. Но вы с ним, ради бога, поделикатней. Я к нему очень привязан. И потом, сами знаете, без Мафусаила настоящего прорыва не будет.

— Знаю, вы это тысячу раз говорили. Можете не беспокоиться: пылинки с него сдуваем.

Во время разговора профессор, с его вечной неусидчивостью, всё прохаживался вдоль письменного стола. Свободная левая рука ни секунды не оставалась без дела: то поправит пенсне, то поковыряет в ухе, то тронет скособочившуюся крышечку на чернильнице, то снимет пылинку с картинной рамы.

На стене, близ стола, висела любимая картина Петра Ивановича — вольная фантазия прославленного советского художника на тему босховского «Сада земных наслаждений».[72]Левую часть триптиха, где Эдемский сад, живописец скопировал без каких-либо изменений; на центральной изобразил земной Рай — торжество всемирного Интернационала;справа — черно-красный пролетарский ад, где черти в кожаных тужурках расстреливали и жгли в огне буржуев, попов и прочую нечисть. Задорное, остроумное полотно, с сумасшедшинкой — совершенно в духе современной эпохи.

У Петра Ивановича насчет духа эпохи существовала целая теория, нейрофизиологического толка. Что будто бы купный организм человечества устроен по тому же принципу, что и организм одного отдельного взятого человека. Есть страны, выполняющие роль скелета, есть страны-мышцы, страны-нервы, страны-гениталии и так далее, и так далее. Мозг современного человечества — это государства, расположенные по берегам северной Атлантики, то есть Европа и Соединенные Штаты. С началом двадцатого века мозг этот воспалился, что привело к эпилептическому припадку, выразившемуся в виде всемирной войны и череды революций. А когда заболевает мозг, начинает страдать всё тело: тут конвульсии, там паралич. После тяжкого приступа психической болезни планета напоминает сумасшедший дом, поделенный на палаты для больных разного типа. Страны бывшей Антанты находятся в депрессивной стадии и подвержены унылым суицидальным настроениям. В германском отделении буйные прячут под матрасом бритву. А Россия переживает маниакально-эйфорический подъем со всеми сопутствующими симптомами: немотивированным весельем, ажитацией, ослабленной чувствительностью к боли и т. п. вплоть до характерной патологической элизии, то есть проглатывания слогов вследствие чрезмерной торопливости речи. Чего стоят все эти «пролеткульты», «совсоцбыты», «главсевморы» и «желдорвоки»! Над советскими неологизмами и аббревиатурами Петр Иванович мог издеваться до бесконечности, развлекая своих могущественных знакомых. Например, слово «СССР», по мнению профессора, следовало расшифровывать «Страна свихнувшихся с рассудка». Ян Христофорович, член коллегии ОГПУ, очень смеялся,узнав, что его грозная организация, оказывается, «Общество гуманистов полу-умных». Даже сам Рамзес однажды повторил на заседании Политбюро шутку профессора, что ВКП(б) означает: «Все кроме партийцев — б….».

Под настроение Рамзес любил послушать болтовню своего эскулапа, в которой нет-нет, да проскакивали любопытные, а то и дельные мысли. Скажем, о том, что медицина, как и политика, не признает понятия «грязь». То, что для профанов — г…., для специалиста — ценнейший диагностический материал. Или еще: в операционной частенько стоит скверный запах, и вообще это зрелище не для слабонервных, но люди в белых халатах забрызгивают себя кровью, чтобы спасать человеческие жизни.

Были у Петра Ивановича метафоры и поприятней, которыми он тоже охотно делился. Ученый-большевик (понимай шире — вообще Большевик) подобен садовнику, который только-только приступил к благоустройству крайне запущенного сада. Сначала предстоит выполнить тяжелую, малоприятную работу: выкорчевать мертвые корни, прополоть сорняки, убрать сухостой и валежник, обработать почву инсектицидами. Аллейки-цветочки и прочие икебаны будут потом.

Заговорив о каком-то Мафусаиле, «осколке старого мира», профессор не удержался, оседлал своего любимого конька — антропоселекцию.

— Эх, голубчик вы мой, отлично понимаю железную логику ваших «полу-умных гуманистов». — Палец Петра Ивановича меланхолично провел по изображению утраченного Эдемского сада. — Разумеется, ошметки царского режима подлежат полному искоренению. А все же мне как генетику их жаль. Общество было эксплуататорским, несправедливым,всё верно. Но за века в нем сформировалась своя элита, продукт естественного евгенического развития. Посмотрите, кто нас теперь окружает! Не лица, а рожи. Жаль, безумно жаль бесценного генофонда, истребленного революцией.

— А вы не жалейте, — отрезал Ян Христофорович. — В природе и в истории случайностей не бывает. Раз ваша элита дала себя уничтожить, значит, она была слаба и нежизнеспособна. Дайте срок. С вашей помощью мы вырастим новую элиту — нашу советскую интеллигенцию. Вырастим научным методом, то есть быстро, эффективно и обильно. Пройдет двадцать, максимум сорок лет, сменится одно-два поколения…

— И на просторах Родины будут проживать сплошные швейцарцы, — подхватил профессор, смеясь. — Разумные, ответственные и дисциплинированные, как боги.

Дело в том, что умнейший Ян Христофорович по происхождению был именно швейцарцем — из старой, ленинской гвардии. Громов познакомился с ним в Цюрихе, еще до мировой войны.

Тоже посмеявшись, Картусов откашлялся. Это ритуальное поперхивание означало, что грядет главное — то самое, ради чего начальник контрразведки позвонил. Он знал, что после рабочего дня (вернее, вечера), проведенного в лаборатории, в полном одиночестве, профессору нужно дать немного поболтать, а потом уже можно говорить с ним о важном.

Директор Института пролетарской ингениологии вздохнул.

— Слышу по кашлю, что хотите сообщить мне какую-то очередную гадость. Ну, как теперь говорят, валяйте. Я весь внимание.

— Профессор, вам угрожает опасность. Серьезная.

— Опять «пруссаки»? — застонал Громов. — Mundus idioticus! Неужели вы не можете с ними справиться! Это очень мешает работе!

— Нет, не «пруссаки». В Москву прибыла американская диверсионная группа. Их мишень — Институт, а еще вернее — лично вы.

— Американская? Польщен, польщен, — пробормотал Петр Иванович. — А я говорил вам, не надо меня рассекречивать!

— Это ничего бы не изменило. Ваши исследования и наша деятельность по добыванию Материала уже стали секретом Полишинеля.

— Хорошо-хорошо. Ловите своих американцев. Это ваша забота!

— Уже.

— Что «уже»?

Картусов виновато покряхтел.

— Уже поймали… Но мои ребята совершили оплошность. И я тоже отличился, недооценил противника. В общем, диверсантам удалось бежать. Это чрезвычайно опасные люди. Я вынужден просить вас дать согласие на ужесточение режима охраны вашей дачи…

— Нет, нет и тысячу раз нет! — визгливо закричал директор, стукнув кулаком по столу. — Это и так уже не дача, а какой-то Порт-Артур! Невозможно нормально отдыхать! Из-за каждого куста торчит какая-нибудь морда!

— Успокойтесь, успокойтесь! Разволнуетесь — не сможете уснуть. Я что-нибудь придумаю. Например, удвою или утрою «нулевку». Вы и не заметите.

— Что такое «нулевка»? — подозрительно сощурился Громов.

Чекист объяснил, что «нулевка» — это охрана внешнего периметра.

— Ах да, вы уже объясняли. Столько, знаете ли, всяких условных обозначений. Не упомнишь.

Таковы были правила телефонного общения. Нарушать их не мог даже вольнолюбивый Петр Иванович. Трудно было вообразить, что сверхнадежную спецлинию осмелится кто-то прослушивать, но если б и посмел, то мало что понял бы из закодированной беседы. Нечего и говорить, что под «пруссаками» подразумевались отнюдь не германцы, «Мафусаил» был не библейским старцем, а «Рамзес» не фараоном. Во всяком случае, не египетским.

Вскоре прозвучало еще одно кодовое слово, причем не в первый раз.

— Доставили отчет из Заповедника? — спросил Картусов. — Ведь сегодня, то есть уже вчера, было пятое.

— Доставили, во втором часу ночи.

— Опять бред? Такое ощущение, что он над нами издевается!

Петр Иванович наматывал телефонный провод на палец.

— Я, голубчик, вначале тоже так думал. Но в этом состоянии лукавить невозможно. Там какая-то система. И к ней ключи.

— То есть? Какие ключи?

— От дверей.

— Петр Иванович, вы можете без поэтических метафор?

— А это не метафора. Я предполагаю, что там намеренно установленные блокаторы. Вроде запертых дверей. И к каждой ключи. Мы их постепенно подбираем, один за другим. Загвоздка в том, что мы не знаем, как ими пользоваться… Принцип непонятен, вот что.

Вместо ответа Ян Христофорович, даром что ответственный работник, по-мальчишечьи присвистнул.

— Так-так-так… Шевелите мозгами, товарищ профессор. Думайте. Вы с ним, можно сказать, сроднились. Никто кроме вас его шарад не разгадает. А почему вы проводите сеанс всего раз в трое суток?

— Чаще нельзя. Может наступить привыкание. А то и отторжение. Не забывайте, это организм, так сказать, особенной пропитки.

— Вам, конечно, виднее. И что в отчете?

Профессор взял со стола портфель, попробовал расстегнуть замок. Одной рукой было неудобно.

— Еще не распечатывал. Говорю же, доставили перед самым моим отъездом. Сейчас посмотрю.

— Не буду мешать. Отдыхайте, а у меня тут еще полно дел…

Попрощавшись с сердечным другом Яном Христофоровичем, директор не замолчал, а продолжал разговаривать с самим собой — эта привычка возникла от еженощной уединенной работы в наглухо закупоренной лаборатории. Ассистентов Петр Иванович не держал, они бы ему только мешали.

Из портфеля был извлечен запечатанный сургучом пакет со штампом «Строго секретно»; из пакета — листок бумаги.

— Нуте-с, поглядим…

На листке было всего несколько строк, под ними число, время, подпись. Одна из строчек напечатана заглавными буквами и подчеркнута красным карандашом.

Проведя по ней пальцем, Громов взволнованно заерошил эспаньолку.

— Разумовская? Что-то новенькое! В каком смысле Разумовская?