Чтение 18–й страницы книги ~Квест~

— Дальше, дальше, — поморщившись на бестактность, поторопил его Норд.

— У нас был только один способ получить хоть какую-то информацию — проверить, явится ли Громов на работу. Мисс Клински, разумеется, принять участие в этой вылазке не могла. Ее бы опознали. Поэтому она осталась дома ждать вас. А я отправился в Музей нового человечества договариваться об экскурсии для Университета трудящихся Китая имени товарища Сунь Ятсена. Подгадал, чтобы к шестнадцати ноль ноль оказаться в подземном гараже.

— Что, вахтер опять спал?

Сяо Линь молитвенно сложил руки ковшиком:

— У охранника, который изображает вахтера, внезапно случился инфаркт. Помните японскую банщицу? Не одни чекисты владеют техникой летальной инъекции.

— И когда директор не приехал на работу, вы всё поняли, — кивнул Гальтон, которому наконец стало понятно, почему его рассказ не особенно удивил коллег.

— А он приехал, — ровным голосом заявил Айзенкопф. — Ровно в шестнадцать ноль ноль.— Шутите?!

— Нисколько. Только директорский кортеж состоял не из трех машин, как раньше, а из бронеавтомобиля и эскорта мотоциклистов.

— Это был не Громов, а кто-то другой. Вы же не видели его собственными глазами?

— Не только видел, но и сфотографировал. Я прихватил из кофра мини-камеру для секретной съемки. Сверхчувствительная пленка способна делать снимки при минимальномосвещении. Вот, полюбуйтесь. У меня в универсальном конструкторе есть и мини-аппарат для фотопечати.

На стол легли несколько снимков: человек в шлеме выходит из броневика; человек оборачивается; лицо крупным планом.

Это вне всякого сомнения был Петр Иванович Громов!

И все же поверить было невозможно. Гальтон не проверял у застреленного директора пульс, но этому человеку в сердце попала пуля 45 калибра![74]В пиджаке зияла дыра! Пуленепробиваемый жилет исключался — из раны обильно лилась кровь густого венозного оттенка, а это верный признак поражения правых отделов сердца!

— Двойник, — сказал Норд, разглядывая снимок. — У Громова есть двойник. Вопрос лишь, кого я застрелил — настоящего профессора или фальшивого.

— У меня другая версия. — Айзенкопф похлопал узкими глазками. — Человек, которого я видел, шел с трудом и опирался на палку. Посмотрите на фотографию получше — видите, как он бледен? Думаю, никакого двойника нет. Вы стреляли в подлинного Громова, просто рана оказалась нетяжелой. Настолько, что директор смог в тот же день выйти на работу.

— Нет! Говорю вам — нет! — вышел из себя доктор. — Я стрелял с пяти метров! Он был убит наповал!

Коллеги молча глядели на его побагровевшее, растерянное лицо. Нет, лицо было не растерянное, а потерянное. Начальник экспедиции потерял лицо, окончательно и бесповоротно. На Зою он старался не смотреть. Его акции обвалились сокрушительней, чем на Нью-Йоркской бирже в «черный вторник».

И все же, как такое могло произойти? Мистика!

Нужно было спасать остатки репутации.

— Взгляните вот на это. Изъято из сейфа в кабинете Громова, — сдавленным голосом произнес Гальтон, выкладывая на стол свой последний козырь — похищенную папку.

Княжна и биохимик склонились над листком, а доктор отвернулся. Он выучил текст наизусть, вплоть до каждой скобки и запятой.

В папке «Ответы», начатой за 11 дней до разговора Норда с Ротвеллером, содержались вот какие сведения:

1) 11.04Ломоносов

2) 14.04Я же говорю: Ломоносов

3) 17.04Черный пополон (второе слово неразборчиво)

4) 20.04Попробуй у Маригри («Умаригри»? Нет, все-таки «У Маригри»)

5) 23.04Как? Очень просто! Загорье, где кольца

6) 26.04Да око же, око!

7) 29.04Проще всего через Загорье. Спас Преображенский.

8) 02.05Где кольца. Не помнишь? Третья ступенька.

9) 05.05Маригри? Как это какая? Разумовская

Здесь, наконец, коллеги пришли в волнение. Пока они обменивались первыми впечатлениями и сбивчивыми вопросами («Ломоносов! Смотрите, упоминается Ломоносов!» «И Маригри!» «А это что?» «Что означают числа?» «Кто дает эти ответы?» «Ничего не понимаю!»), Норд выжидал. Этот этап для него остался позади. Целый день дедукции давал ему фору перед товарищами. О, как бы он сейчас блеснул перед ними интеллектом, если б не конфуз с Громовым…

— Что ты молчишь? — наконец, воззвала к нему Зоя. — Я ничего не понимаю! Тут упоминаются и Ломоносов, и Маригри! Но всё остальное — полная бессмыслица!

Айзенкопф присовокупил:

— Валяйте, Норд, проявите свой хваленый коэффициент! Хватит интересничать! У вас, в отличие от меня, было достаточно времени проанализировать эту криптограмму.

Интересничать Гальтон не собирался — не то у него было настроение.

— Как вы могли заметить, интервал между «ответами» составляет три дня, — начал он. — Чем это объясняется, не знаю, но какой-то смысл тут наверняка есть. Кто задает вопросы, мы не знаем, но можно предположить, что Громов либо его сотрудники. Кому задает? Опять загадка, к которой у нас нет ключа. Поэтому давайте опираться на фрагменты, которые нам более или менее ясны. Это кочки, по которым мы будем прыгать через болото.

— Очень поэтичная метафора, но давайте ближе к делу, — буркнул Айзенкопф.

— Попытаюсь. В документе девять пунктов. Первый и второй явно указывают на тайник в Музее нового человечества. Это указание Громов и его люди не поняли, но оно каким-то образом дошло до мистера Ротвеллера. Он передал слово «Ломоносов» мне, надеясь, что эта подсказка поможет. Что и произошло. Здесь мы оказались сообразительней большевиков, — сказал Гальтон, из скромности употребив местоимение множественного числа. — К Ломоносову относится и запись номер 6 от 26 апреля про око. Таким образом, пункты 1, 2 и 6 нас не интересуют, это для нас пройденный этап. Пункты 3, 5, 7 и 8 я бы сейчас тоже трогать не стал. «Загорье», «кольцо», «Спас Преображенский», «черный пополон» со знаком вопроса, какая-то «третья ступенька» — всё это сплошные неизвестные величины. Мы не знаем, что обозначено этими иксами, поэтому предлагаю пока убрать их в резервный отсек памяти, чтобы они не затемняли нам картину больше нужного.

— Остаются пункты 4 и 9. — Зоя смотрела на листок. — Я понимаю твою логику. Они несомненно связаны с посланием, которое содержалось в самсоните.

— И кое в чем дополняют его. — Норд поднял палец. — Голос сказал мне: «Ключ в фармацевте Великого Человека. Ищите омниа-експланаре-у-мари-гри». Мы поняли первую часть, но ничего не поняли во второй. Особенно озадачило нас слово или словосочетание «chez marigri». Теперь мы, во-первых, точно знаем, что это два слова: предлог и существительное. Во-вторых, из ответа № 9 явствует, что это не просто существительное, а имя собственное. В третьих, имя «Маригри» имеет фамилию или топографическую привязку «Разумовская». Что она означает, мне неизвестно.

Княжна быстро сказала:

— Разумовские — известная аристократическая фамилия. Ее родоначальник был тайным супругом императрицы Елизаветы, которая имела от него детей. Но ты прав, производные от этой фамилии часто встречаются в топонимике. К примеру, недалеко отсюда находится Петровское-Разумовское, где сохранился парк и дворец. И это не единственное подобное место. Разумовские были богатым, разветвленным родом, они владели множеством поместий в обеих столицах… Вот что я вам скажу, представители непрекрасного пола. — Она энергично взмахнула кулачком. — Все, что касается аристократии, это по моей части. Я извелась без дела! Завтра вы будете сидеть дома и томиться, а я займусь работой! Только попробуйте спорить! Убью обоих!* * *

Утром Гальтон спустился проводить Зою до крыльца — и не дальше. Таково было ее условие.

В зале опять бушевал хор — с визгом и топотом репетировал «Советскую величальную».

Вспомнив вчерашние слова Витька, Норд вежливо поклонился и пробормотал «здравствуйте», уверенный, что никто не обратит на него внимание. Но пляски, как по мановению волшебной палочки, оборвались. Полсотни белозубых улыбок приветствовали доктора и его спутницу. Им дали выйти наружу, после этого репетиция продолжилась.

Во дворе с щенячьим задором резвилось лёгкое майское солнце, блестела свежая листва, сверкали лужи.

Но самый чудесный дар поднесла не природа.

Неподалеку от крыльца, точь-в-точь на том же месте, что прежде черный «форд», стоял серый «рено» с белыми шашечками и надписью «Мосавтотранс». За рулем, прикрыв лицоворсистой кепкой, дремал Витек.

— Где ты раздобыл такси?! — бросился к нему Норд.

Цыган сдвинул кепку на затылок, сладко потянулся.

— Где-где, на работе.

— Как на работе? Ты не собирался туда возвращаться! Тебя ГПУ ищет!

— Это на старой работе, в «Госавтотрансе». А я поступил в «Мосавтотранс». У них, между прочим, километражные повыше. — Витек подмигнул. — Там один из наших диспетчером служит. Записал меня Ивановым Виктором Иванычем. Я как рассудил? Сейчас не старые времена. Приличной банде без своего авто нельзя. Ты, Котовский, про меня с паханом побалакал?

Доктора встревожило такое легкомыслие.

— Не считай чекистов идиотами. Можешь не сомневаться, они составили твой словесный портрет и разослали по всем отделениям дорожной милиции! Сколько в Москве шоферов со смуглой рожей, черным чубом и золотой фиксой? У вас тут вообще машин не шибко много.

— Можно подумать, у вас на Дальнем Востоке больше, — обиделся за столицу Витек. — И учти, Котовский, я тоже не идиот. Где она, фикса? — Он оскалился — золотого зубане было. — А чуб где?

Сдернул кепку — под ней блестел свежебритый череп.

— Сделал прическу под тебя. Нормально, башка дышит.

Зоя, которая слушала этот обмен репликами молча, хлопнула Витька по плеши.

— Годишься. Я сама о тебе с паханом пошуршу. Хватит языки чесать, поехали. Не дрейфь, Котовский, — с удовольствием подхватила она придуманную шофером кличку. — С таким ухарем я не пропаду.

Цыган просиял.

— Прошу в карету, мадам.

Оказаться в положении домохозяйки, супруг которой уехал на работу, было странно. «Домохозяек» было аж две — если считать Айзенкопфа. Но в комнате биохимика было тихо, то ли он возился со своим универсальным конструктором, то ли просто спал. Гальтон решил сделать то же самое: отоспаться впрок. Грядущая ночь скорей всего окажется бессонной.

Он лег в кровать и немедленно отключился. Старый дом содрогался от цыганского пляса и пения, но здоровому сну доктора это не мешало. Он глубоко, со вкусом спал и очень приятно проснулся.

Тонкая, нежная рука чесала ему кончик носа.

Открыв глаза, Гальтон увидел склонившуюся над кроватью Зою и, еще не разобравшись, явь это или, как пишет Пушкин, «мимолетное виденье» (какая в сущности разница?), попробовал утянуть прелестницу в кровать. Но пальцы утратили ласковость и больно щелкнули его.

— Просыпайся! Не до глупостей! У меня важные новости.

Это было не мимолетное виденье. Это была настоящая Зоя. У нее были важные новости.

Доктор вскочил с кровати и встряхнулся, словно вылезший из воды лабрадор. Сон слетел с него брызгами, голова прояснилась.

— Сполосну лицо, а ты зови Курта.

Часы показывали половину четвертого.

— …Сначала я отправилась в Румянцевскую библиотеку. Там много материалов по истории Разумовских. За двести лет своего существования этот род произвел на свет черт знает сколько государственных деятелей, сумасбродов и прожигателей жизни, но я не буду тратить время на генеалогические подробности. Для нас представляет интерес всего одна особа, ничем особенным себя не отличившая, но… Впрочем, я лучше прочту биографическую справку.

Княжна вынула ученическую тетрадку — ту самую, с которой ходила в библиотеку добывать сведения о директоре Института пролетарской ингениологии. Перелистнула страничку.

— Это из книги середины прошлого века, посвященной известным москвичам екатерининской и александровской эпохи, то есть рубежа 18 и 19 столетия. Слушайте. «Одною из примечательнейших дам своего времени была графиня Разумовская, урожденная княжна Вяземская.[75]Отличаясь непосредственным характером, а также неутомимым пристрастием ко всякого рода причудам, она на протяжении всей своей долгой, более чем девяностолетней жизни постоянно служила причиною пересудов и сплетен, самою пикантною из коих, вне всякого сомнения, была история ее второго замужества, пересказываемая многими какдостоверный факт. Будущая светская львица еще девочкой была выдана за князя Голицына, отчаянного игрока, спустившего всё свое немалое состояние в карты. Первый богач и кутила Москвы Лев Кириллович Разумовский[76]давно сох по молодой красавице княгине и однажды, воспользовавшись азартностью проигравшегося в пух Голицына, предложил сему последнему поставить на кон жену. Ставка была якобы сделана и проиграна. Бывшая княгиня стала графинею Разумовской, что служило темою сплетен на протяжении первых годов царствования Александра. Хлебосольство Льва Разумовского, несравненное обаяние его милой супруги, а более всего снисходительное отношение императора к сей скандальной истории заставили фраппированных поначалу москвичей вновь принять эксцентрическую пару в свой круг. Великолепный дворец на Тверской, купленный графом для своей супруги накануне Наполеонова нашествия и чудом уцелевший в пожаре, долгие годы был одним из гостеприимнейших домов, где собирался самый цвет московского высшего общества, так что позднейшая передача графинею сего здания в ведение Английского Клуба была воспринята москвичами как нечто отрадное и естественное…»[77]

Терпение Айзенкопфа иссякло.

— Ваше сиятельство, на кой черт нам все эти аристократические ветхости? Вы обещали выяснить, что такое «Маригри»! При чем здесь какой-то Английский клуб, какая-то дура-графиня?!

— А при том, что «дуру-графиню» звали Марией Григорьевной. Вы не дали мне дочитать выписку до конца, а там приводится следующий анекдот… Вот, послушайте. «…За глаза веселую парочку никто по имени-отчеству не называл. Граф Лев Кириллович был известен всей Москве как comte Leon,[78]а за Марией Григорьевной утвердилось прозванье Мари-Гри, возникшее после одного бала в Дворянском собрании, где она произвела фурор, явившись средь белоснежных, розовых и палевых платьев в наряде эпатирующего серого цвета. Шутники немедленно обозвали ее Marie Grise,[79]что со временем преобразовалось в Мari-Gri, от «Мария Григорьевна», на каковое обращение сама графиня отнюдь не обижалась».

— «Chez Mari-Gri» означает «у графини Разумовской»! — воскликнул Гальтон. — Ответ из папки от 5 мая: «Маригри? Как это какая? Разумовская». Но позвольте, она ведь давным-давно умерла…

— В 1861 году, — подтвердила Зоя. — Поразительная женщина! В девяносто лет собралась на Парижскую выставку за новыми нарядами, да простудилась.

Неромантичный биохимик скрипучим голосом вернул беседу в деловое русло:

— Не понимаю, какое отношение старуха, умершая 70 лет назад, может иметь к Музею нового человечества и профессору Громову?

Зоя не ответила и заговорила о другом — во всяком случае, такое впечатление возникло вначале:

— В Румянцевской библиотеке сохранилась совершенно чудесная атмосфера, какой в нынешней России уже не найдешь. Пролетарские «чистки» до тамошнего коллектива, —это слово княжна произнесла с отвращением, — еще не добрались. Средь шкафов с книгами и каталожных ящиков затаился кусочек прежней жизни. Сотрудники почти сплошь из бывших. Среди них есть и знакомые: баронесса Гильдебранд была подругой матери. Представляете, она меня узнала! Не беспокойтесь, это надежный человек, старой закалки. Она в девичестве звалась Лили Ухтомская, это очень древний род, который…

— Мне надоели ваши великосветские реминисценции! — взорвался Айзенкопф. — Будете говорить о деле или нет?

— Я и говорю о деле. Не вдаваясь в подробности, я задала баронессе мучивший меня вопрос. Не связывает ли что-нибудь Марию Григорьевну Разумовскую с сегодняшним днем? Лили — дама педантичная. В библиотеке она ведает систематическим каталогом, где у нее царит идеальный порядок. «Если связывает, — сказала она, — это должно было найти отражение в прессе». И отвела меня в зал периодики, где имеется каталог персоналий. Ах, что за славное, ностальгическое место Румянцевская библиотека! — с чувством воскликнула княжна. — Если отвернуться от портретов Ленина и Сталина, кажется, будто ты вернулась в прежнюю Россию. Конечно, со временем всех бывших вычистят,заменят пролетариями, и всё развалится…

— Не отвлекайся, — попросил теперь уже Гальтон. — Ты что-нибудь нашла в картотеке?

— Да. В каталог персоналий включают людей, чье имя встречается в прессе более пяти раз в течение одного года. О нашей Мари-Гри в советских газетах нет ничего вплотьдо 1927 года, зато в тот год графиня Мария Разумовская упомянута одиннадцать раз в июньских и пять раз в декабрьских номерах разных изданий. Повод один и тот же — открытие нового зала в Музее Революции.

— Какая связь между графиней и революцией? — удивился Норд.

— Музею Революции досталось здание Английского Клуба, в свое время перестроенное и украшенное Марией Григорьевной. Три года назад при ремонте очага в большой каминной рабочие обнаружили потайную комнату, которой нет ни на одном чертеже. У газетчиков возникли разнообразные предположения, в основном игривого свойства. Одни были уверены, что в этом помещении члены Клуба предавались разврату. Другие, более осведомленные о нравах чопорного англоманского учреждения, стали копать глубже. Припомнили, что обустройством дворца занималась Мария Разумовская, раскопали пикантную историю ее второго замужества и как дважды два вывели: это тайное место легкомысленная красотка обустроила специально для интимных утех. Дирекции музея пришла в голову блестящая идея: подсластить свой кислый революционный реквизит «клубничкой», на которую так падка публика. В результате возникла постоянно действующая экспозиция «Тайные утехи буржуазии». Об ее открытии в декабре того же 1927 года советские газеты пишут подробно и с удовольствием, не скупясь на сочные эпитеты в адрес графини Разумовской. Экспозиция действует и поныне.

— Надо отправляться туда! — вскричали мужчины.

Княжна засмеялась, видя, что оба вскочили, готовые немедленно нестись в музей.

— Неужели вы думаете, я там не побывала? Понеслась прямо из библиотеки, как на пожар. Осмотрела экспозицию, поболтала с экскурсоводом. Очень милая дама, наверняка тоже из бывших. Она старалась изъясняться по-революционному, но когда поняла, что мы с ней из одного круга, сразу заговорила на человеческом языке. Это только кажется,что СССР населен сплошь хамами-пролетариями. Если присмотреться получше, оказывается, что всюду есть нормальные люди. Просто они затаились.

Поразительный талант коммуникабельности, думал Норд, любуясь рассказчицей. А какая оперативность! Надо отдать должное психологам Ротвеллера, состав группы они подобрали безукоризненно.

— От дамы-экскурсовода я узнала некоторые дополнительные сведения. О существовании тайной комнаты никто в Английском клубе не имел понятия. В музее осталось несколько человек из прежнего персонала, в том числе старый истопник, тысячу раз разжигавший и чистивший тот самый камин. Милая дама сообщила мне, что именно в той части дворца когда-то находились покои графини Марии Григорьевны. Тайник наверняка был устроен одновременно с каминной, то есть по указанию нашей Мари-Гри. Передавая свой дом Клубу, старуха почему-то не сообщила новым хозяевам о секретной комнате. Может быть, просто забыла…

— Так что там, в комнате? — нетерпеливо спросил Курт.

— Ничего интересного. Какие-то глупые экспонаты, свезенные из других мест. Сколько я ни смотрела, ничего интересного не обнаружила. Будет лучше, если ты, Гальтон, съездишь туда сам. Вдруг у тебя снова будет озарение, как с Ломоносовым?

Норд и так уже решил, что поедет.

— До скольких работает музей?

— До пяти, а впускать перестают за полчаса. Сейчас почти четыре. У тебя будет слишком мало времени, лучше отложить на завтра.

— Наоборот! Сейчас идеальный момент для посещения! Ты, Зоя, остаешься. Нельзя появляться там второй раз за день, это может показаться подозрительным. Курт, мне нужно три минуты на сборы, и едем!Музей революции

располагался в помпезном здании совсем не революционного вида — с колоннами, геральдическими львами, чугунными вратами, кокетливыми флигелями и прочими старорежимными атрибутами. Палаццо со всех сторон понавешал на себя красных флагов и лозунгов, но эти лоскуты напоминали фиговый листок, не способный укрыть от взглядов пышно-античные формы. Казалось, дунь ветер посильней — и вся кумачовая косметика слетит невесомым прахом.

Заплатив 20 копеек, Гальтон и Курт бодро прошагали через залы, посвященные истокам русского революционного движения, злодействам мирового капитала и достижениям Коминтерна. Каминная, куда они держали путь, находилась на втором этаже.

Но в зале, посвященном Китайской революции, экспедиционный отряд понес потери. Пионеры в красных галстуках,[80]слушавшие рассказ о свержении реакционного режима маньчжурских императоров, вдруг увидели перед собой живого китайца и облепили его со всех сторон. На фальшивогослушателя Суньятсеновского университета обрушился поток вопросов. Почему рабочий класс северного Китая не свергнет клику Чжан Цзолина? Когда на всей территории Китая наконец установится власть Советов и почему компартия не примет меры? Есть ли в Китае пионерская организация? Зачем девочкам бинтовать ноги? Как можно запомнить столько иероглифов?

Попробовал Айзенкопф прикинуться, что не понимает по-русски, но это его не спасло. Настырные дети перешли на жестикуляцию. Например, словосочетание «китайский пролетариат» изображалось посредством растягивания краешков глаз с последующим маханием воображаемым молотом.

Минут пять Норд ждал, но потом понял, что биохимик застрял надолго. Его цепко держали за полы пиджака, за руки, даже за брюки.

— Не бросайте меня! — крикнул бедняга по-английски, но Гальтон выразительно показал на часы и двинулся дальше один. До закрытия оставалось четверть часа.

Вот и каминная: просторная зала с дорическими колоннами. От камина остался только мраморный зев, над которым красовалась вывеска: мясистая девка в неглиже и мерзкий толстяк в цилиндре, а внизу жирными, плотоядными буквами написано «Постоянная экспозиция Тайные утехи буржуазии». Чтоб войти в помещение, Норду пришлось слегка нагнуться.

Он оказался в глухой комнате площадью футов в триста. Рассматривать экспонаты было некогда. Доктора сейчас занимало одно: где бы спрятаться.

По счастью, рядом не было ни души. Наскоро оглядевшись, Гальтон влез под кровать с балдахином (на табличке значилось «Ложе разврата»). Там было пыльновато и душно, зато кружевное покрывало свешивалось до самого пола.

До пяти часов никто в потайную комнату так и не заглянул. В начале шестого, гремя ведрами, зашла уборщица. Кое-как пошуровала щеткой, выключила электричество и вышла.

Теперь можно было, никуда не торопясь, приступать к обстоятельному осмотру. Айзенкопфа, очевидно, выставили за дверь вместе с его юными друзьями, но доктор мог вполне обойтись и собственными силами. Дедуктировать в ночной тиши одному даже лучше.

Он дождался, пока здание полностью опустеет: закончится уборка, разойдутся дневные служители. Наконец, все звуки замерли. Тогда он выбрался из своего укрытия и принялся медленно, со вкусом осматриваться.

В помещении было не совсем темно. Когда глаза свыклись с полумраком, стало видно, что существуют два источника, откуда сочится тусклый свет. Первый — понятно: щели по краям двери, вмонтированной в бывший камин. Но свет проникал и с противоположной стороны, из угла. Заинтригованный, Норд подошел ближе.

За массивной прямоугольной колонной в стенной нише было узкое, бойницеобразное оконце, прикрытое пыльным-препыльным стеклом. Ленивые музейные уборщицы сюда не добирались. Очень вероятно, что оконце не мыли со времен графини Марии Григорьевны. Сквозь мутную поверхность проглядывала Тверская улица, доносился приглушенный шум. Сбоку темнело что-то замысловатое, с загогулинами. Гальтон потер стекло и увидел гипсовые завитушки барельефа, украшавшего фасад. Должно быть, они прикрывали потайное окошко снаружи. Зачем оно вообще понадобилось? Скорее всего, для доступа воздуха, предположил доктор.

С этой точки он и приступил к методичному осмотру. Начал с мебели и экспонатов.

Для выставки, посвященной порокам загнивающей буржуазии, откуда-то (вероятно, из закрытых большевиками борделей) понавезли всякой пошлой чепухи: козеток с пикантным рисунком на обивке, игривых литографий, дамских корсетов пылающего цвета, страусиных перьев, кружевного белья, бронзовых вакханок. Очень возможно, что свой взносв экспозицию внесли и номера бывшего ресторана «Эльдорадо». Во всяком случае, вакханки выглядели родными сестрами тех, что были изображены на потолке в комнате доктора Норда.

Через некоторое время пришлось включить фонарик. Свет из-за колонны сочился все скуднее. Снаружи начинало темнеть.

Исследование реквизита ничего не дало. Диванчики, козетки и «ложе разврата» были тщательно прощупаны, картинки осмотрены.

Далее Норд занялся простукиванием стен, уделяя особенное внимание лепнине. На это ушло часа два. Вместо лесенки он использовал два стула, при необходимости ставя их один на другой.

«Омниа экспланаре, омниа экспланаре», — бормотал Гальтон загадочную фразу из послания. Чутье подсказывало, что фокус именно в ней. Однако задачка оказалась потрудней, чем предыдущая, с Ломоносовым. Ни статуй, ни барельефов — ничего такого, где можно устроить тайник — в комнате не было.

Покончив со стенами, Норд стал светить на потолок. В круг желтого цвета попала люстра. Не осмотреть ли гипсовую розетку вокруг крюка?

Для этого пришлось соорудить целый зиккурат: поставить рядом три стула, на них два, сверху еще один. Гальтон чуть не сверзся с этой ненадежной конструкции, но ничего путного на потолке не обнаружил.

Оставался пол. Он был деревянный, из шашечного паркета старинной работы. Предстояло исследовать каждую плашку.

Дело было кропотливое, скучное. Сначала доктор освещал каждый квадрат фонариком, потом ощупывал на предмет подвижности, потом простукивал. По очень приблизительному счету плашек здесь было что-нибудь под тысячу. Какой-то революционный идиот (наверное, во время ремонта 1927 года) покрыл чудесный старый дуб толстым слоем дешевого лака, почти полностью закрывшего любовно составленный узор.

Через некоторое время движения доктора достигли полного автоматизма, мысли начали уплывать.

А если никакого тайника здесь нет? Может быть, указание «ищите omnia explanare» означает что-то иное? Например, кличку какого-то человека, так или иначе связанного с Музеемреволюции?

Ломоносов был в одном музее, здесь тоже музей. Где Новое Человечество, там и Революция, это логично.

Интересно, как зовут директора здешнего Музея революции? Вдруг это женщина по имени Мария Григорьевна?

От усталости, напряжения и монотонной работы у доктора уже начинал ум заходить за разум. Пройдя очередной ряд паркетин от стены до стены, Гальтон собирался перейтик следующему, как вдруг на самой крайней плашке под слоем лака прорисовалась едва различимая тень — от царапины или от трещины. Все предыдущие плашки были идеально гладкими и чистыми. До того как паркет залили лаком, по нему, должно быть, очень мало ходили, он сохранил девственную нетронутость.

Гальтон поднес фонарик поближе. Не трещина, царапина. Овальной формы, что само по себе странно. Кружок или буква «О»?

Он чуть не прижался лбом к полу, меняя угол зрения.

Не просто царапина. Кружок явно прорезан острым предметом.

А что это рядом, чуть выше? Тоже нацарапано кончиком ножа или гвоздем. Это уже несомненно была буква — «Ш».

Итак, кто-то вырезал на паркетине две литеры: «Ш» над «О». Что это может значить?

Норд озадаченно наклонил голову — и вскрикнул.

Если смотреть на буквы слева, получалось не «Ш» над «О», а «ОЕ»! Omnia Explanare!

Хорошо, никто посторонний не видел, как доктор медицины и лауреат Малой золотой медали Фармацевтического общества отплясывал на паркете что-то среднее между джигой и брачным танцем африканских пигмеев.

— Ты гений, Гальтон! Ты гений! — приговаривал триумфатор, и был абсолютно прав.

После первого взрыва радости доктором овладела тревога. Буквы буквами, но где тайник?

Он упал на колени, вытащил из кармана набор портативных инструментов.

Кррррк! — отвратительно проскрежетала стамеска, прорезая лак.

Тук-тук! Тук-тук! — застучал по резиновой рукоятке молоток. Плашка заерзала, один ее край приподнялся.

Гальтон сунул кончик стамески в щель, поддел паркетину и вынул.

Луч осветил квадратную ячею — паркет лежал на решетке из дубовых досок.

В ячее, алмазно посверкивая пылью, стояли четыре пузырька.

Yess!!!

На этот раз склянки были совершенно идентичными: аптекарские бутылочки прозрачного стекла, плотно заткнутые каучуковыми пробками. Внутри плескалась жидкость желтого цвета. На каждом пузырьке была бумажная наклейка с надписью «ЯДЪ».

Но даже не зловещая надпись остановила доктора. Наученный опытом, он знал, что, если раскупорить склянку, немедленно начнется неостановимый процесс испарения. Сначала нужно вычислить, в каком из флаконов содержится послание, а потом уж открывать. Что в тайнике хранится именно самсонит с очередным мессиджем, Гальтон не сомневался. Поскорей бы только услышать послание!