Чтение 20–й страницы книги ~Молния Баязида~

Раничев очнулся от света – брат Гермоген, видно, что-то потерял, и зажег свечку.

– Что там такое? – закрыв рукой грудь, прищурила глаза девушка.

Иван обернулся к ней и обмер, наконец-то узнав. А узнала ли она? Девчонка вдруг вздрогнула и отстранилась:

– Иван?!!!

Узнала.

Раничев усмехнулся…

Глава 17

Декабрь 1401 г. Великое Рязанское княжество. Tombe La Neige (Падал снег)

…И кресты святые валялись поруганные, ногами

попираемые, обобранные и ободранные.Повесть о нашествии Тохтамыша

…он тоже узнал разбойную женку, уничтожившую когда-то целую шайку знаменитого Милентия Гвоздя и едва не погубившую самого Ивана.

– Таисья, – с придыханием прошептал Раничев, лихорадочно соображая, какую линию поведения выстроить. Кажется, Таисья, когда-то была безответно влюблена в Аксена, именно по его приказу исполняя, так сказать, особо деликатные поручения. Интересно, не угасло ли еще ее чувство к боярскому сынку?

– Вот уж не ждала тебя здесь встретить, – между тем усмехнулась Таисья. – Хотя всякое в жизни бывает, надо же спасать душу… Быть может, и я закончу свои дни в обители у матушки Василисы.

– Кажется, ты там уже была, – тихо произнес Раничев. – И не простой монахиней – ключницей.

– Была, да сплыла, – расхохоталась дева, потянулась, бесстыдно выпятив грудь – красивая мускулистая хищница, с которой ухо нужно было держать востро.

– Ты не думай, я не какая-нибудь, – Таисья кивнула на свою подружку, похрапывающую в обнимку с монахом. – Просто хочется иногда веселья, а Гермоген – парень веселый, хоть и инок. Теперь, значит, и ты здесь?

– Покуда послушником.

– Значит, пришло время…

– Пришло, – Иван поднял глаза. – Аксен Собакин, говорят, в опале.

– Аксен? – девушка встрепенулась, закусила губу, переспросила быстро: – А что ты еще о нем слышал?

– Да так, – уклонился от ответа Раничев. – Ничего особенного. Давно уж его не видал.

– И я – давно, – вздохнула Таисья.

Иван мысленно хмыкнул, Аксен-то, по всему, просто-напросто использовал девку да кинул, а та вот никак не могла выбросить из сердца смазливого боярского сына.

– Что ж, – посмотрев в окно, она принялась одеваться. – Светает… Эй, Матрена, вставай! – она легонько шлепнула напарницу по спине. – Да вставай же!

Матрена проснулась, заворочалась, потянулась, ничуть не стесняясь, и, посмотрев на уже одетую подругу, потянулась к одежке. Проснулся и Гермоген:

– Ну, идемте, дщери, провожу до ворот. Ваня, ты с нами?

– С вами, – задумчиво кивнул Раничев. – Уж пойду, прогуляюсь, все равно братию будить скоро.

Морозило, Иван поежился от холода, а вот одетым в шубы девчонкам мороз был нипочем – обе вскочили в сани, запряженные парой горячих гнедых – Раничев машинально оценил и стальные полозья саней и экстерьер лошадей – все равно, как на «шестисотом» приехали – явно не бедствовали девочки, не бедствовали. Чего ж тогда в путаны пустились? Иль и впрямь захотелось веселья да риска?

Брат Гермоген отвязал от коновязи коней и кивнул девушкам:

– Все, красавицы. Можно ехать.

– Ворота сперва открой, красавец, – переглянувшись, рассмеялись девчонки. Таисья тронула поводья. – Н-но…

Скрипнув полозьями, сани тронулись с места.

– Ничего девчонки, красивые, – закрывая ворота, усмехнулся Иван. – И, судя по лошадям, далеко не бедные.

– Да уж, не бедные! – Гермоген басовито расхохотался. – Матрена-то – угрюмовского купчины Евстигнея Воронова вдовица, уж деньжат у нее не клюют курицы – муженек-то покойный большими делами ворочал, и с Москвой торговал, и с Ордою, и с Литвой через Верховские княжества. А Таиська – подруга ее… С жиру бесятся бабы!

Раничев задумчиво сплюнул – ну, конечно, Таиська в своем репертуаре: жить за чужой счет, и жить хорошо – похоже, вот ее кредо. Только к Аксену она зря присохла, тот и сам дурачков кинуть мастак… Эх, девчонки, девчонки, ничего-то не меняется в этом мире. Однако быстро они приехали, едва только архимандрит с присными за порог. А мобильников-то, между прочим, еще нет! Как же Гермоген их вызвал?

– А вон как! – монах со смехом кивнул на звонницу.

Раничев захлопал глазами:

– Не понял.

– А тут и понимать нечего, – помнишь, я вчера звонил к вечерне?

– Ну…

– А как звонил, помнишь? – Гермоген внимательно посмотрел на Ивана.

– Ага, – наконец начал понимать тот. – Выходит, звонил ты каким-то особым образом…

– Ну, конечно! – монах с хохотом хлопнул послушника по плечу. – До Угрюмова – двадцать пять верст, хоть и не так далеко, да, знамо дело, звона не слышно – зато у меня охотников да рыбаков знакомых полно, места тут дичью богатые, не все еще прибрал к рукам Феофан. Вот, ежели что, и передают зазнобам – приезжайте, мол, повеселиться.

– Да уж, веселье, – хохотнул Раничев. – Проспали, почитай, почти что всю ночь.

– Ну, это сейчас так, раньше-то, до Феофана, куда как веселей было, – Гермоген улыбнулся и, тут же спрятав улыбку, сказал уже куда более серьезным тоном. – Да и не так веселье тут для них важно, как риск! Сам подумай, ну все есть у вдовицы, пожалуй, окромя птичьего молока, да и то – ежели очень похощет, достанут. А ведь еще молода… Ичем прикажешь душеньку тешить? А тут – почти римские гетеры, распутницы, да еще в монастыре, да с чернецами. А попадутся? Узнает кто? Вот он – риск, кураж, веселье!

Иван покачал головой:

– Одна-а-ако.

В общем-то, бог с нею, с Таиськой и ее распутной богатенькой подружкой. Крови, правда, на Таисье много, ну да, похоже, сейчас она не опасна – и впрямь поверила, будто Иван в чернецы подался. Впрочем, почему б не поверить, глядя на того же Гермогена? Плохо ему живется, что ли? И эта затея с колоколами… надо же! А ведь звоном не только веселых девиц вызывать можно. Интересно, в скиту есть звонница? Должна быть, коли это не просто схрон, а что-то вроде филиала обители. Иван досадливо сплюнул. Жаль, поздновато узнал о звонах, эх, если б до отъезда Евсейки. Ладно, может, и сгодится еще идейка – а неплоха ведь, очень даже неплоха, за отсутствием других средств связи.

Архимандрит с соборными старцами вернулся из скита через три дня. Естественно, без Евсея. Судя по сплетням, которые неустанно собирал Раничев, с недавних пор, по поручению Феофана, в скиту главенствовал келарь Евлампий, коего Иван так еще и не видел, и иеромонах Дементий – длинный, противного вида, парень, вислоносый, с маленькими, узенькими, словно щелки, глазками. Он-то в основном и наведывался в обитель время от времени. Ну, раз не приезжает келарь, Евсей мог бы догадаться использовать и другого. Улучив момент в трапезной, Раничев тщательно осмотрел подол плаща вислоносого инока. Ага! Есть! Вот они, на подоле – три аккуратные круглые дырочки – такие не пропорешь о какой-нибудь сук. Молодец, отроче! Значит – скит у Плещеева озера. Не так-то и далеко, если разобраться. Правда, места там и впрямь глухие, нехоженые – всюду боры, ельники, болота, если дороги не знать – долго кружить можно. На колокольный звон выйти? Ведь должна же быть звонница… Вряд ли получится, звук по лесу не напрямик исходит, отражается от деревьев, так, что и не поймешь, в какой стороне звонят. Что-то другое надобно придумать, и поскорее. Хотя… Раничев вдруг усмехнулся. А зачем ему все это надо? Бороться за интересы своих крестьян, за Лукьяна, за то, чтоб разные козлы не крали в земле рязанской девчонок да молодых отроков? Оно ему надо? Ведь просто отсидеться хотел до весны, весной-то, по-всякому, сваливать нужно. Бросить своих оброчников… А они ведь ему верят! И как рады были… Всякий раз при встрече кланяются, и не из раболепства – из уважения. Ну не мог Иван вот так запросто их всех кинуть. Хотя вроде немного еще и жил-то в своей вотчине, а вот, поди ж ты… Хевроний-тиун, Захар Раскудряк, староста Никодим Рыба, Лукьян – не люди, золото. Хевроний – хоть и себе на уме, цыганист, да добросовестный и в хозяйственных делах ушлый. Захар – умен, оборотист, за выгодой, естественно, гонится, но вовсе не любой ценой, не выжига, человек честный. Никодим, староста, авторитетен, уважаем всеми, верен. Сын его, Михряй – задирист, добр, весел. Марфена… Лукьян… Об этих и говорить нечего. И он, Иван, покуда для них самая крепкая заступа – боярин! Сам великий князь его, боярина Ивана Петровича, жалует… Правда, больше жалует Феофана с Аксеном. Ну, да не вечен Олег Иванович, а к сыну его, Федору, уже есть подходы. Выходит, что не только за личное – для своих крестьян – дело он, Раничев, бьется, но – и за княжеское, вернее – за дело будущего рязанского государя. Наверное, прав Федор Олегович и думный дворянин его, любитель латыни Хвостин, – не выстоять Рязани одной, союзников искать надобно. А из всех союзников, пожалуй, московский князь самый сильный. К тому ж и родич он Федору, как-никак – шурин. Вывести алчных чернецов на чистую воду, разоблачить людокрадов – от того и оброчникам облегчение, и мужикам монастырским, и новому – а скоро так и будет – князю.

Иван мысленно усмехнулся – получается, не вышло отсидеться? Да, выходит, что так. Отсидишься тут, как же! И времени-то мало осталось – как ни крути, а хотя бы к маю надобно все дело спроворить. Мало времени, мало! А значит, теперь сидеть в обители нечего – скит, вот главная цель! К Плещееву озеру, в боры пробираться надобно. Вот ночью и свалить, вернее, под утро. До Гумнова тут часа два лесом. Всего ничего…

Как замыслил, так Иван и сделал. Утром, перед побудкой, простился с Гермогеном, просто сказал:

– Надоело здесь. Ухожу я.

– Жаль, – дюжий монах искренне загрустил, даже смахнул набежавшую вдруг слезу. – Привык я к тебе, Иване… Хотя, – Гермоген улыбнулся. – Думаю, и я здесь долго не задержусь. Вон, Агафий, как от скита пришел, на меня зубы точит, видно, прознал про девок.

Иван обнялся с монахом, улыбнулся, и, выйдя за монастырские ворота, прощально махнул рукою:

– Что ж, не вышло из меня монаха. Не вышло… Как там говорится-то? «Придется переквалифицироваться в управдомы»?

Никодим Рыба, Хевроний и все оброчные мужики возвращению Ивана обрадовались чрезвычайно. Еще бы – чернецы снова помаленьку начинали наглеть – то деревья в рощицеспилят, то силки проверят. Не дело. Окромя того и сосед, боярин Ксенофонт, начал вдруг ни с того ни с сего претензии предъявлять на землицу. Мое, говорит, Гумново – отродясь мои предки им володели. Уж конечно, Раничев не стерпел такого бахвальства, кликнул Лукьяна да велел собирать парней. Впрочем, не парней уже, а самую настоящую дружину, в меру сил обученную Лукьяном всяким воинским хитростям.

Выезжали с утра пораньше. Полтора десятка парней – Михряй со товарищи – все молодежь, лет по шестнадцать-двадцать – красуясь перед девчонками, лихо подбрасывали в воздух короткие копья. Все при всем – каждый при шлеме, в кольчужице, мечи да сабли, правда, не у многих, зато лук – почти что у каждого. Шлемы, правда, не очень, в сельской кузне кованы – ну, да не беда, ты башку-то под удар не подставляй, нечего! Вот бы еще коней всем, тогда б… Мобильность, она и в Африке мобильность, и здесь, в начале пятнадцатого века. Раничев вздохнул, понимал – дороги для него пока кони, никакого оброка не хватит. Не какие-нибудь рабочие лошадки нужны – настоящие боевые рысаки. Иван лишь сам на коне ехал, да Лукьян – для солидности – остальные пехом шагали. Да, еще Кузема-отрок в поход упросился, Иван подумал-подумал, да взял и его – посадил в запряженные косматой лошадкою сани. В санях тех – пилы, топоры, гвозди, доски, цепи с веревками да всякая прочая мелочь, кстати – и мешочек с порохом-зельем, поуказанию Ивана купленный в Угрюмове Захаром Раскудряком. Якшаясь с гулямами Тамерлана, Раничев тоже боевого опыта поднабрался, можно сказать, стратегом стал; впрочем, нет, не стратегом – тактиком. А как же без обоза? Ну, как в нужное время да не окажется под рукой позарез необходимой вещицы? Была бы пушка, Иван и ее бы повез, для острастки, да вот только не было пока пушки, жаль.

Двигались не быстро и не медленно – подморозило, скользко было, да и берег Иван дружинные силы – пригодятся еще. Целый вечер беседовал с Хевронием, Никодимом, Захаром – составлял, так сказать, психологический портрет вражины-соседушки – боярина Ксенофонта. Ничего себе получился портретик – жадный, суетливый, хорохористый, если не сказать – спесивый. Мужиков своих затиранил, побежали от него оброчники, кто куда – кто в Орду, кто в Литву, кто – к Ивану – про то староста Никодим тайком самолично докладывал. С уговорами к Ксенофонту ехать – время терять да себя зря позорить, понимал боярин только грубую силу, только ее, можно сказать, любил, боготворили боялся. Ну, сила так сила… Посмотрим. Исходя из данных разведки – опрошенных перебеглых оброчников – Раничев знал уже, что не зря Ксенофонт хорохорился да на соседей через выпяченную губу плевал: боевых холопов десятка два на раз мог выставить, да еще остальную челядь вооружить. Боевые холопы – люди особенные – не пахали, не сеяли – труду ратному обучались сызмальства, с хозяином в бой шли хоругвью, словно псы, преданы ему были. Получали подачки – грабят ли город, часть добычи, а после битвы, хочешь – пей, а хочешь девку – бери, насильничай, что хочешь, делай. Потому и наглел Ксенофонт-боярин. Впрочем, это Раничеву на руку было: если хорошенько рассудить, выходит – наглец почти всегда – трус. А наглеет, чтоб другие боялись, потому как тех других он и сам побаивается. Вот в эту точку и нужно было бить. Ошеломить, напугать, чтоб вся наглость слетела да самоуверенности враз поубавилось. Так вот и размышлял Иван…

Усадьба боярина Ксенофонта располагалась верстах в десяти от раничевских земель, на холмике, среди леса. Все, как полагается, – высокий частокол, ров, сторожевые башни – поди, возьми мерзавца за рубль за двадцать. Можно через губу плевать.

Отряд Раничева сразу к усадьбе не подошел, завернул в лес. Выставили охранение, пошла работа – спилив крепкую сосну, заострили комель теслом – таран – теперь осталось лишь на цепи его подвесить под крышей. Крышу тоже уже сколотили, поставили на полозья, обили железом. Славно… Пока все делали – уже и смеркаться начало, вызвездило, золотая луна повисла на вершинах сосен.

– Пора! – взглянув на луну, распорядился Раничев. – Нехороша, конечно, погода для нашего дела, ну, да какую Бог дал…

Привязали коней, оставив для присмотра Кузему. Лишь Иван ехал верхом. Пошли – двигались осторожно, в виду усадьбы часть парней встала на лыжи – прихватив порох, сноровисто почесали к дальней башне. Поставленный на полозья таран загодя замаскировали снегом и еловыми ветками. Пока то, се – и совсем стемнело. Слышно было, как перекрикивалась на воротах ночная стража. Залаяли псы, видно, почуяли у дальней башни Ивановых ратников. Раничев не торопился, ждал… Таран привели в готовность, впереди встали четыре пары с бревнами-мостками, как раз по ширине должно было хватить для полозьев. Иван почувствовал в груди томление, это чувство, похоже, охватило и ратников, нетерпеливо посматривающих на высокие стены усадьбы. Ну, когда же?

Раничев поднял руку… Вроде должны были б поджечь. Ага, во-он лыжники на снегу… Возвращаются, ну…

За дальней башней грохнуло! Хорошо грохнуло, громко, с огнем да с пламенем. Башне, правда, от того ничего не сделалось, зато эффект какой! За стеной истошно залаяли псы, послышались крики…

– Ну, с Богом, – Раничев махнул рукой.

Стоящие впереди парни с бревнами побежали к воротам. За ними, набирая скорость, покатил на полозьях таран. У дальней стены с грохотом взорвался еще один мешок зелья. Взметнулось к небесам пламя. Добежавшие до края рва ратники ловко перебросили бревна к воротам, разогнавшийся таран скользнул полозьями и застыл прямо перед дубовыми створками.

– А ну, давай, мужи! – скомандовал Лукьян. – И – раз, и взяли…

Раскачиваемый таран со страшной силой ухнул ворота. Те затрещали, но не поддались. Полетели вокруг щепки. На воротной башне, продирая от удивления и страха глаза, появились разбуженные воины боярина Ксенофонта. В них тут же полетели стрелы…

– Зелье, – посмотрев на ворота, распорядился Лукьян, поджег самолично… Едва успели выскочить, как громыхнуло, разбросав по сторонам обломки ворот и тарана.

Иван пришпорил коня, обернулся к своим, гаркнул – и все ратники ворвались вслед за ним в объятый пламенем воротный проем.

– Ур-ра-а-а!

– Славься, великий князь Рязанский! – ударив саблей первого попавшегося под руку вражеского ратника, заорал Иван. – Захваченные врасплох враги, видно, никак не ожидали подобного натиска и несколько подрастерялись. Теперь главное – не дать им опомниться.

– Сдавайся, боярин Ксенофонт, проси пощады именем князя! – Иван швырнул палицу в слюдяной переплет господского дома, и, обернувшись к Лукьяну, скомандовал: – Поджигайте избу!

– Не надо избу, – испуганно выкрикнули из разнесенного вдребезги оконца. – Пощады, именем князя Олега Ивановича! Пощады!

– Пощады, говоришь? – громко переспросил Раничев. – Что ж, выходи, боярин Ксенофонт. Даю слово, я больше никого не трону.

– Смотри, ты дал слово, – выходя на крыльцо, напомнил боярин, уже давно заметивший богатый наряд Ивана и сверкающую кольчугу Лукьяна.

– Вижу, ты не из лесных татей, – боярин Ксенофонт – толстый, расплывшийся, как квашня, с бритым подбородком и вислыми усами, видно – литвин – прищурив щелочки глаз, пристально рассматривал Раничева. Тот, впрочем, красовался недолго, живо спрыгнул с коня, приставив острие сабли к жирному боярскому горлу:

– Прикажи своим сложить оружие и выйти во двор.

– Уже приказал. – Ксенофонт захрипел: – Вон, видишь…

Иван оглянулся: бросая в кучу копья, луки и сабли, на дворе собирались хмурые, одетые в кольчуги, люди – боевые холопы боярина.

– Там, на заднем дворе, имеется один вполне подходящий амбар, – подскочив, шепнул Лукьян.

Раничев усмехнулся:

– Вот там их и заприте, авось, до утра не замерзнут.

– Делайте, что велят, – злобно вызверился на своих Ксенофонт и напомнил: – Олег Иваныч, князь, мне благоволит.

– И мне, – Раничев расслабленно улыбнулся. Похоже – все… Вытащил из-за пояса бумаги, протянул:

– Изволь почитать. Михряй, посвети боярину факелом.

– «Жалую Иван Петрову сыну Раничеву, боярство и вотчины со деревнями – Обидово, Чернохватово, Гумново и протчими, и со оброчныя люди, и со рощей, и с полями, и с плесом. Володеть всим означенному Ивану волею моей и законом».

На Ксенофонта было жалко смотреть, больше всего он напоминал сейчас угодившую в капкан толстую обожравшуюся крысу.

– Так что землицы мои не хапай, боярин, – жестко усмехнулся Иван. – Поверь, хуже будет, и тюфяки-пушки у меня есть, и людишки ратные, как видишь, найдутся.

Повернувшись, Раничев вскочил в седло и во главе своих людей гордо покинул пылающую с боков усадьбу.

– Князю бы не пожаловался, – сквозь зубы заметил Лукьян.

– Не пожалуется, у самого рыльце в пушку… Да и не знает он, насколько ко мне князь благосклонен. Покуда выяснит…. Да и мы ведь смирно сидеть не станем. Михряй, ты говорил с кем-нибудь?

– Говорил. – Сын старосты подбежал ближе и зашагал рядом с конем Ивана. – Когда запирал в амбар ратных, обмолвился, что нам чужого не надо. Ни добра, ни людишек.

– Что с беглыми будешь делать, Иване Петрович? – повернув белобрысую голову, поинтересовался Лукьян. – Жаловаться Ксенофонт точно будет, не сейчас, так позже.

– С беглыми? Не знаю пока, – честно признался Раничев. – С Хевронием посоветуюсь, с Никодимом, с Захаром.

– И то дело, – поотстав, одобрительно кивнул Михряй, искоса бросив взгляд на дружков, – слышали ли те, как ценит его батюшка-боярин?

Светало. На востоке, в эрьзянских лесах, багрянцем полыхали зарницы.

Наказанный боярин Ксенофонт попритих и на чужое добро больше не зарился, по крайней мере, пока. Ну а дальше… А дальше – еще раз проучить можно. Нет, что и говорить, нужны воинские люди в вотчине, нужны, вот и Лукьян тут на своем месте, задержать бы его, оставить – женить, что ли, на ком? Этот вопрос тоже хорошо бы обсудить со старостой. И, конечно – скит. Давно назревает нарыв – разрубить надобно. Ой, не зря Феофан так торопился отвезти в скит Евсея – не иначе, как скоро появится представитель заказчика. А что, лед на реках крепкий, болота померзли – по зимникам уже вполне можно ехать. В таком разе – торопиться надо, спешить. Где там это чертово Плещеево озеро?

Как в тот же день и выяснилось, путь к озеру хорошо знал Митрофан-охотник. Бобыль, как и Хевроний, он платил бобыльщину мягкой рухлядью и хорошо знал все звериные тропы. О Плещеевом же озере отзывался крайне нехорошо:

– Плохое место, недоброе.

– Почему? – удивился Раничев.

Митрофан посмотрел на него светлыми, как утренняя роса, глазами:

– Капище там в старые времена было эрьзянское. Посейчас еще стоят по урочищам идолы… Видал я там и жертвы – дичь, петухов, разноцветные лоскутки на деревьях… и даже, – охотник оглянулся по сторонам и понизил голос, – отрезанную человечью голову!

– Да-а, – Раничев покачал головой. – Боюсь, все же идти туда придется… А вот, кстати, – звона колокольного ты в тех местах не слыхал?

– Нет, не слыхал, – Митрофан удивленно покачал головою. – А с чего ему там быть-то, звону? Места глухие, дикие, тропок-дорог, почитай что, и нет совсем.

– А скит, скит монашеский там не видал ли?

– Да нет там никакого скита, – уверенно отозвался охотник. – Сам посуди, боярин, ежели б был святой скит – уж всяко, народишко бы в лесу появился. Огороды б пошли, огнища, борти. Так всегда бывает. Но ведь нет ничего! А ведь монахам в скиту тоже чем-то жить надоть. Не все же постом да молитвою.

Отпустив Митрофана, Иван сильно задумался. Может, и впрямь, нет никакого скита у Плещеева озера, может, напутал Евсейка? Вместо одной дырки три проделал… или простоизорвался плащ у Дементия-инока? Ежели там живой товар держать, так его ж кормить нужно, тут уж сгодились бы и борти, и огнища, и огороды – охота да рыболовство не всегда ведь удачны бывают.

Так, в задумчивости, и просидел Раничев в просторной избе старосты Никодима Рыбы, вернее – в своем закутке. Слышал, мужики сговаривались к осени хоромы для него сладить. К осени… Не нужны они уже будут к осени, сойдет и угрюмовская квартира, пусть небольшая, зато приватизированная, своя. Вот только понравится ли там Евдоксе? Уж для нее-то, привыкшей к просторным боярским хороминам, явно темновато будет. Ладно, переживем как-нибудь… Рядом за стенкою вдруг кто-то зашептал, завозился. Иван усмехнулся – там, на сундуке, как раз спал белобрысый отрок Кузема… И кто-то явно к нему пришел. Голосок тонкий, девичий… похож на Марфенин. Нет, вроде б затихли… Чего они там делают? А целуются – вот чего!

– Ой, щекотно, – вдруг зашептал парень.

– Щекотно ему, – девчонка тихонько засмеялась. – А ну, погладь меня по животику… Та-ак… та-а-ак… Теперь выше… Ах… Ты что там, заснул, что ли? Или грудь у меня не красивая?

– К-красивая… – парень сглотнул слюну.

– Так чего ж ты?

– Да не могу здесь… Вдруг кто проснется?

– Экий ты… Ну, пойдем тогда в клеть.

– Да там же холодно, околеем! Если только в баню… севечер для боярина-господина топили… чай, тепло-то осталось.

– Точно, осталось! – обрадовалась девчонка. – Бежим!

– Тише… Там половица скрипучая…

Раничев с любопытством посмотрел в оконце – луна-то светила ярко, хорошо было видать. Ага, вот они, прелюбодеи, бегут к баньке – ну, точно Марфена с Куземой. Марфена в одной рубахе, Кузема тоже хорош гусь – даже штаны забыл натянуть, так и прыгнул в валенки. А впрочем, зачем они ему там, штаны-то?

Утром Раничев надумал-таки сходить к Плещееву озеру, тем более, Митрофан-охотник в те места собирался, ну, не совсем что б к озеру – там место дурным считалось – а где-то рядом. Иван так и решил – сходить на разведку малыми силами – он да Лукьян с Михряем, старосты Никодима сыном. Если и нет там никакого скита – что ж, обратно возвратиться недолго, потом можно в сторону Пронска податься, посмотреть, как там, а затем – и к ордынским пределам. А больше вроде б и негде скит схоронить, так чтоб не знали.

Вышли засветло – путь-то лесной, неблизкий, недавняя пурга наломала деревьев, занесла стежки-дорожки, ни пешему не пройти, ни конному не проехать. Охотник Митрофан – росточка небольшого, но жилистый, ловкий – уверенно шел впереди на широких, подбитых волчьим мехом, лыжах. Такие же лыжи были привязаны к ногам остальных. Удобные – в снегу не проваливаешься, да и назад не скользишь, шерсть не дает, становится дыбом. Высветлило – вроде б и неплохой денек зачинался, а все ж висели над лесом малыеоблака-тучки, затеняли лазоревое небо серой матовой пеленою. Как бы не метель!

– Нет, не будет метели, – остановившись, посмотрел на небо Митрофан. – Эвон, солнышко-то, вчистую вставало, без облаков – то не к ветру. Так, может, запасмурнеет чуть да снежком присыплет.

– Вот и славно, – улыбнулся Иван. – Глядишь, и отыщем чего.

Охотник усмехнулся:

– Неугомонный ты человек, боярин.

Раничев, хохотнув, пожал плечами:

– Охота пуще неволи.

В полдень где-то слева от путников, из-за рощицы, послышался отдаленный звон – видно, в Ферапонтовом монастыре звонили к обедне. Как-то там поживает неуемный чернецГермоген? Не выгнали ли его еще из обители? Впрочем, и выгонят, так то не беда Гермогену – у него, сам рассказывал, и лабазы в Угрюмове имеются, и целых две мельницы. Проживет. У него, кстати, можно будет и зерно перемолоть – чего на жерновах-то? А вообще, конечно, со временем свою мельницу надобно ставить – ручей подходящий есть, запрудить, желоб да верхнебойное колесо сладить – тут же, кроме мельницы, можно и кузню соорудить, верхнебойное-то колесо мощь даст изрядную, не только на мельницу хватит. Раничев обернулся, подмигнул идущему следом за ним Михряю:

– А что, парень, верно ли говорят, будто батюшка-то твой, Никодим вроде бы похвалялся к осени мельницу сладить?

– Похвалялся, – кивнул Михряй. – Да токмо не осилить ему одному… С кем-нибудь надо.

– Я тоже вложусь, – пообещался Иван. – Хорошее дело. Как же без мельницы-то? Раньше-то вы как мололи, жерновами?

– В обители.

– Что-то не видел я там мельницы.

– Так она у них за оврагом, подале.

Неизвестно, каким образом ориентировался в лесу Митрофан, а только шагал он уверенно, не медленно, но и не быстро, и почти что без остановок. На всякую мелочь – глухарей да синиц – не отвлекался, шел себе и шел, хоть и порывались было Лукьян с Михряем подшибить стрелами птиц.

– Не спешите, парни, – смеялся охотник. – Недолго осталось, ужо, будет скоро вам раздолье.

Как он и предсказывал, после полудня небо затянули облака, солнышко скрылось, не полностью, правда, так, светилось тускло-желтеньким колобком, словно лампочка-сороковаттка. Зато ветра не было – тишь, – а снежок пошел все же, но совсем небольшой, словно крупой обсыпал одежку. Места становились все глуше, видно было, что редко здесь ступала хоть чья-то нога, да что тут и делать-то – глушь, одни урочища вокруг да буреломы. Дичь, чай, и в более удобных местах запромыслить можно. Обойдя глубокий овраг, нырнули в самый бурелом, кое-где приходилось пригибаться под мертвыми заснеженными стволами, ползти чуть не на брюхе. Потом вдруг резко посветлело – путники выбрались на вершину пологого холма, поросшего редкими кривыми соснами, осмотрелись. Далеко было видать, да особо смотреть нечего – одни елки кругом, сосны, осины.

– Вон там, боярин, видишь, блазнится? – обернувшись, Митрофан показал рукой куда-то влево. Раничев присмотрелся – и в самом деле, за соснами виднелось какое-то пустое пространство… озеро?

– Оно и есть, – кивнул охотник. – Плещеево озеро. Я-то к нему не пойду, а вы посмотрите, затем ведь и шли.

– Что ж, посмотрим, – сняв шапку, Иван умыл лицо снегом.

Так и договорились – Митрофан с Михряем повернули направо, к ельнику, делать в овражке ночлег, а Иван с Лукьяном отправились к озеру. Посмотреть, что к чему – хватит и двух, тем более – оба воины опытные, чай, не заплутают, а заплутают, так вечером на свет костерка выйдут. Раничев не зря оставил с охотником Михряя – неслабого деревенского парня – устроиться зимой на ночлег не такое простое дело. Во-первых, снег расчистить да утоптать – для костра да для лапника. Сверху лапника шалашик устроить, обложить снегом, там особый костерок разложить – малый, чтоб не холодно было спать, для чего заранее нарубить дровишек. Ну и, само собой, запромыслить какую-нибудь дичь – зайца там или рябчика, подкрепиться-то вовсе не помешает, чай, с утра не ели, а так, перекусывали только.

Занятые всеми этими заботами, Митрофан с Михряем и не думали вовсе о поисках какого-то там скита, с дровами да лапником управились быстро, соорудили шалаш, да пошли в ельник охотиться – тут и заячьи следы во множестве были, и лисьи…

Раничев и Лукьян, между тем немного поплутав меж оврагами, вышли к Плещееву озеру. Озеро как озеро, не такое уж и большое, занесенное, как водится, снегом. И чего в нем такого страшного?

Лукьян вдруг тронул Раничева за плечо:

– Эвон, глянь-ко!